Из воспоминаний сельского ветеринара

Ковер у наших ног был скрыт под собаками. Все пятеро валялись вповалку, наползали друг на друга, пыхтели, внося свою лепту в атмосферу дружеского уюта.

Но тут заговорил Зигфрид, и на меня словно повеяло ледяным ветром:

— Завтра рыночный день, а мы как раз разослали счета, и они повалят сюда платить. Я бы хотел, Тристан, чтобы ты весь день никуда не уходил и принимал деньги. Мы с Джеймсом будем на вызовах, так что ты тут остаешься один. От тебя требуется только выдавать им расписки и заносить их фамилии в квитанционную книжку. Ну как, справишься? Или устроишь черт знает что?

Я поежился — первая дисгармоничная нота за долгое, долгое время.

— По-моему, это мне более или менее по силам, — надменно ответил Тристан.

— Отлично. А теперь пора спать.

Однако следующий день явил Тристана в его стихии. Восседая за конторкой, он загребал деньги и не закрывал рта. И не просто болтал что попало, но каждому говорил именно то, что требовалось. С праведным методистом он беседовал о погоде, ценах на скот и деятельности благотворительного общества. Весельчак в кепке набекрень, окруженный пивными парами, вознаграждался новейшими анекдотами, которые Тристан записывал на старых конвертах. Но особенно блестящ он был с лицами женского пола. Их к нему сразу же располагала его открытая мальчишеская физиономия, а он пускал в ход все свое обаяние, и они безоговорочно сдавались.

Меня изумляло хихиканье, доносившееся из-за двери, но я был рад за Тристана — уж на этот раз дело обойдется без осложнений!

За обедом Тристан излучал самодовольство, а за чаем только что не кукарекал. Зигфрид также был доволен дневной выручкой, которую брат предъявил ему в виде стройной колонки цифр с аккуратно подведенным внизу итогом.

— Спасибо, Тристан. Отлично. Полная идиллия!

Под вечер я вышел во двор, чтобы извлечь из багажника машины пустые бутылки. День выдался напряженный, и их там накопилось порядком.

Из сада, задыхаясь, вылетел Тристан.

— Джим! Я потерял квитанционную книжку!

— Да хватит тебе меня разыгрывать, — сказал я. — Дал бы ты передышку своему чувству юмора! — И, расхохотавшись, я швырнул к бутылкам банку из-под мази.

Тристан подергал меня за рукав.

— Да не шучу я, Джим, поверь мне. Я правда где-то посеял чертову книжку!

Обычное хладнокровие его покинуло, глаза на побледневшем лице были широко раскрыты.

— Но не могла же она взять и пропасть! — возразил я. — Найдется где-нибудь.

— Не найдется! — Тристан заломил руки и проделал на булыжнике несколько отчаянных па. — Я два битых часа ее искал. Весь дом перерыл. Исчезла без следа, говорят же тебе!

— Ну что тут такого ужасного? Ты ведь записал все фамилии в счетную книгу?

— То-то и оно, что нет. Хотел вечером переписать.

— То есть все фермеры, которые тебе уплатили, получат через месяц тот же счет?

— Ну да. Как ни стараюсь, больше трех фамилий вспомнить не могу.

Я тяжело опустился на каменную колоду.

— Пусть Бог смилуется над тобой и всеми нами! Ваши йоркширцы и один-то раз раскошеливаться не любят, ну а второй, да за то же самое… У-у!

Тут мне в голову пришла другая мысль, и я спросил не без злорадства:

— А как Зигфрид? Ты ему уже сказал?

По лицу Тристана пробежала судорога:

— Нет. Он только-только вернулся. Сейчас и скажу!

Не чувствуя в себе сил присутствовать при неминуемой сцене, я решил пока в дом не возвращаться, и через проулок выбрался на рыночную площадь, где в сумерках призывно светились окна «Гуртовщиков».

Я как раз поставил перед собой пинту пива, когда в зал вошел Тристан, бледный и осунувшийся, точно из него только что выпустили полгаллона крови.

— Ну как? — спросил я.

— Да как всегда. Может, чуть хуже обычного. Но одно я тебе, Джим, скажу: мысль о том, что будет в следующий рыночный день, меня особо не радует.

Квитанционная книжка так и пропала бесследно, а месяц спустя все счета были снова разосланы с тем, чтобы получены они были в рыночный день.

На этот день вызовов пришлось мало, и я вернулся на исходе утра, но в дом предпочел не входить, ибо в окно приемной увидел фермеров, сидящих рядами у стен. Лица всех выражали единое праведное негодование.

Я тихонько ретировался на рыночную площадь. Когда у меня выдавался свободный час, я любил побродить в лабиринте ларьков, выраставшем на древней площади. Купить там можно было все что душе угодно: фрукты, рыбу, старые книги, сыры, одежду — ну буквально все. Особенно манил меня посудный ларек, принадлежавший почтенному еврею из Лидса — толстому, самоуверенному, вечно потному и истинному гипнотизеру за прилавком. Мне никогда не приедалось наблюдать за ним. Он меня просто завораживал. А в этот день он был особенно в ударе. Фермерши, разинув рот, внимали его красноречию, а он ораторствовал на маленькой свободной площадке, окруженной пирамидами всяческой посуды.