Из-за девчонки (сборник)

Я тоже поднялся и сел, как будто затем, чтобы посмотреть на эти лодочки, которые и так раньше ее заметил. Просто у меня не было с собой денег, чтобы заплатить за прокат, и я не мог покатать Иру на лодке. А у бабушки просить было неловко. Но мне почему-то не хотелось в этом признаваться. Наверное, потому, что я не желал уступать ни в чем ее знакомому мальчику.

– У тебя уже есть паспорт? – спросила Ира, и я понял, куда она клонит, – на лодочной станции без паспорта лодок не выдавали.

– Завтра приду с паспортом, и мы обязательно покатаемся, – сказал я, стараясь подражать уверенности, может быть придуманного мной, ее знакомого мальчика, и снова лег.

Я думал, она обрадуется, но Ира промолчала.

Домой мы возвращались, когда солнце уже касалось густой листвы деревьев на том берегу. Откуда-то налетели мошки, и они кружили, беззвучно роились в последних, уже нежарких солнечных лучах. От воды тянуло прохладой, и с реки запахло тиной и прелыми водорослями. Голоса купальщиков сделались громче и доносились издалека, ничуть не меняясь, будто из-за соседних лопухов.

Ира рассказывала, как они жили полтора года в Пензе, что у них был за класс в школе и какие учителя. Я и сам часто ловил себя на том, что, не успев с кем-нибудь толком познакомиться, ни с того ни с сего вдруг начинал рассказывать о школе, об одноклассниках. Тут был, наверное, какой-то закон в том, что именно об этом тянуло рассказать в первую очередь.

Ира вспоминала какое-то дачное местечко под Пензой с южным названием Ахуны, озеро, реку и снова, снова того знакомого мальчика. Я как-то не заметил, как ее узенькая холодная ладошка оказалась в моей ладони. Мы шли вдоль заборов, и ленивые собаки, не успев оклематься от дневной жары, нехотя поднимали понурые головы, тоненько позвякивая цепями, и что-то рассеянно тявкали нам вслед.

У своей калитки Ира остановилась, отобрала у меня сумочку и неожиданно замолчала. Только сейчас я заметил, что у нее очень длинные, выгоревшие, почти белые ресницы. Какой-то она стала тихой, кроткой в подступающих сумерках. Лишь зеленые глаза по-прежнему озорно светились, даже в тени сиреневого куста.

– Приходи завтра, – попросила она и, встав на цыпочки, поцеловала меня в щеку.

Я так и знал, что будет что-нибудь вроде этого, но никак не ожидал, что это будет так просто и неожиданно. Ира была уже на крыльце и вытирала ноги о сырую тряпку у открытой, занавешенной тюлем двери.

– Приходи, – шепнула она мне ласково и тут же громко крикнула в дверь: – Это я, мамочка! С пляжа…

Бабушка ни о чем таком не спрашивала меня, будто и не знала, с кем я только что расстался. Она напоила меня чаем с картофельными оладьями, которые почему-то звала тошнотиками. А когда я собрался уходить, сказала вдруг уверенно:

– Завтра ни свет ни заря прибежишь. Я знаю…

Что она знала? Я не стал спрашивать.

Маркис путался в комнате под ногами и недовольно косился на звонких мух, бьющихся в меркнущее оконце.

– Что-то в пояснице крутит, – сказала бабушка, провожая меня до калитки. – Никак, к дождю?

Но назавтра дождя не было. Его не было всю эту беспокойную счастливую неделю. Город изнемогал уже от жары. Поливалки так и носились по бабушкиной улице за водой и обратно. А для меня все эти дни слились в один долгий, томительный день, иногда мгновенно меняющийся от острого счастливого забытья, стремительного, взрывного, до кажущейся неутешной пронзительной душевной боли, когда я словно физически начинал ощущать свою разлаженную, униженную очередной выходкой Иры душу. Тогда, наверное, впервые я узнал, что душа может болеть, так болеть, что никакая телесная боль несравнима с этой болью.

Да, я, кажется, очень влюбился тогда. Я еще не знал, как это бывает, и даже на второй день не подозревал, что со мной. Весь день мы с Ирой провели на реке, катались на лодке, ели пирожные в парке культуры и отдыха, говорили, говорили, даже не помню о чем, и лишь, кажется, к вечеру я стал смутно и беспечно догадываться, что со мной происходит, что-то творится не то, что-то необычное, тревожное и легкое, до головокружения высокое и угнетающе прозаическое. Я любил.

До этого я влюблялся два раза, но все было не то и не так. Сначала, во втором классе, мне очень нравилась Лора Лакшина, которая была Снегурочкой на новогоднем утреннике. Но она и нравилась мне только Снегурочкой и немножко потом, пока я помнил ее Снегурочкой, пока образ этот не растаял в моей памяти.

Потом, совсем недавно, всего год назад, я влюбился в дочь нашей учительницы химии, Люсю Мореву. Она была десятиклассницей, и я любил ее со стороны. Я провожал ее до дома, следуя по пятам, как сыщик, метрах в полутораста от нее, ехал с ней в одном трамвае, затерявшись за спинами пассажиров, ходил под окнами ее дома, долго принимая чье-то чужое окно за ее. Люся и не догадывалась о моей любви и, окончив школу, преспокойно вышла замуж за какого-то дядю, лейтенанта, выпускника городского военного училища. Она вроде бы уже уехала с ним куда-то по его распределению.

Вот и всё. Ну что я знал о любви перед тем, как встретил Иру?