Из-за девчонки

Саша, я преклоняюсь перед твоими грамматическими ошибками, целую каждую кляксу. Эти загадочные зачеркивания, из-под них едва мерцают твои слова… Я греюсь возле неправильных переносов, а этот почерк – прекрасный, восхитительный почерк троечника!

Ты мне нравишся. Я это говорю тебе непервый. Ты может изменчева как все девченки.

Через головокружительное пространство летел ответ. Над Волгоградом, Саратовом, Сызранью, над Всесоюзным конкурсом пианистов имени Кабалевского в Куйбышеве, между созвездием Пса и облачностью в районе Жигулей, над небольшими осадками на юго-западе Ульяновской области, над маминой головой пролетало: «Здорово, здорово, Сашка, редкий, удивительный, я плыву следом за тобой по маршруту Ростов – Пермь, знаю его до травинки, мне знакома каждая шина, подвешенная на цепях дебаркадера, старухи, торгующие клубникой на пристанях, впрочем, прости, жуткий почерк, не читай, если не в силах, только глянь на строчки – электрокардиограмма, – ты все поймешь».

С первым его ответом я совершила побег в дружелюбные заросли лопуха – как поживаете, лопухи?

Никто не отзовется, никто.

Но все же распутываются джунгли, клубятся, рассеиваются туманы, расступаются ветви, обнажая тропинки в малине, крапиве, в можжевельнике, пока я пишу про покинутую родину, которую помню с закрытыми глазами. Когда-нибудь я вернусь, положу голову на корни орешника и умру под звон можжевеловых листьев.

И что, если там, в летнем городе, название которого выпевает какая-то птица всем своим бархатистым существом, до сих пор ходит бабушка в калошах, поливая грядки огурцов и мотыльков над ними; она ходит и поправляет на чучеле фетровую шляпу дедушки, которую он успел примерить, но поносить не успел; там ходит чучело вдоль оград над кукурузой и машет рукавом на стрижей; там вьются стрижи над школьником со скрипкой в руках, сейчас он кончит канифолить струны и заиграет на веранде гаммы; вниз по ступенькам один за другим спустятся подневольные звуки ученической музыки в огород, где и поныне сидит Саша среди подсолнечников, на солнцепеке, и стрекозы летают над его головой; к нему ластится бесхвостый зверь Джерри, а за калиткой, как всегда, мчатся на велосипедах дети; не ниже бельевой веревки, на которой сушится легкое летнее платье тети Любы, но и не выше стрижей – наплыв облаков, облаков, облаков… И если что со мной случится – исчезну ли я, пропаду куда, – ищи меня у тетки на грядках; там, как волшебный фонарь, неподвижно катится велосипедное колесо, там все мы еще живы, все мы еще вместе и нам, господи, как хорошо!..

… Смотри у меня если чего узнаю у тебя что есть с кем из парней, запомни я мужчина, а мужчина слез лить не станет он вырвет из сердца…

Я вбежала в комнату и застыла на месте. Бабушка сидела в кресле-качалке, курила папиросу. Она взглянула на меня из-под очков и недовольно сказала:

– Чего пишешь – не разберу. Молодого человека, что ли, завела? – И не спеша перевернула страницу.

С воплем я вырвала тетрадь из ее рук и бросилась бежать – навсегда, ноги моей тут больше не будет! Деньги занять на билет у соседей… Но вернулась. Немалую роль в моем возвращении сыграло то, что из лопухов я видела, как тетя Люба сбивала на веранде мусс, а я тогда ничего так не любила, как мусс из малины.

Осенью я уже встречала «Украину» дома. В последнюю нашу встречу, перед самым концом навигации, мы поклялись ждать друг друга, и он подарил мне на память вот этот браслет, купленный в Ростове у цыганки.

– Ох и нормально! – сказала подруга Оля, примеряя браслет на свою загорелую руку. – Подари!

– Не могу, – ответила я тихо, таинственно.

– Давай махнемся на мои клипсы с синеньким камешком.

Тайна таяла на моих губах, как мороженое. Я отобрала у нее браслет и вытащила из учебника по физике фотографию Саши.

Оля сказала: «Ничего себе», перевернула снимок и прочитала задумчиво:

– «От Саши на вечную память». Твой фраер? – деловито спросила она.

Я все рассказала ей.

– Вы целовались? – уточнила Оля и задумалась. – А я ведь тоже влюбилась, – призналась она и быстро-быстро заговорила: – Мы познакомились на юге в санатории, он там был бас-гитарой и танцы отдыхающим играл, а мне ни с кем не велел танцевать: «ревную», – говорил, и мы тоже целовались. Только ты никому не говори.

– Да никогда! Ты влюбилась по-настоящему?

– А то нет! – обидчиво сказала Оля. – Только у меня беда. – Она запнулась и опустила глаза.

– Ну?!

– Он в общем-то… ну как бы тебе сказать… Нет, ты не подумай, он хороший…

– Да говори же! Алкоголик, что ли?

– Не! – с возмущением отмахнулась Оля. – Скажешь тоже!.. Он… женат.

– А-а… А как же, если женат?