Из-за вас я поверил в призраков

Микки искал по всему дому крахмал. Он разгладил материнский корсаж и, поскольку ничего клейкого не нашел, вымочил его в рисовом отваре, пытаясь придать нужную форму. Верхнюю часть, поддерживающую грудь, он как следует отбил молотком и теперь она лишь отдаленно напоминала, чем была прежде; он решил, что может укрыть все это какой-нибудь тканью, к примеру, парчой. Он перерыл всю лачугу, но парчи не было и в помине, клея и лоскутков, рваной ветоши — тоже, он собрался потереть рукава напильником, ошметки он соберет и налепит на мокрый лиф, а потом повесит сушиться, спрятав добычу в подвале. Но все это надо еще выкрасить, клочья его одежды все вымазанные да серые, ему же хотелось чего-нибудь яркого, он сказал себе, что отправится в церковь и ограбит какую-нибудь статую, вырежет из убора роскошнейшие кусочки, полоски муара и прикрепит к собственному костюму, если ему, конечно, свезет: он был готов на дикие вещи, чтобы как-то расцветить свой хлипкий трофей. Когда корсаж затвердел, он принялся думать, чем же его набить и чем после укрыть. Меч, на который он его насадил, чтобы теперь корсаж мог держаться, был картонным, и он сказал себе, что пора заменить его мечом настоящим, из благородного металла, он даже готов такой украсть, если потребуется, или же уложить дражайшего господина, чтобы присвоить его оружие. Но перво-наперво он соорудил себе болеро из кучи страниц, вырванных из редких фолиантов. Господин надарил ему книг, чтобы нерадивый безграмотный ученик узнал что-то новое, но тот бумагу измял, удобрив ее плевками, пенящимися от страшного гнева и гораздо более клейкими, чем какой-то крахмал. Он завязал тюк из куска клетчатой белокоричневой ткани, похищенной несколько месяцев назад, когда с нетерпением уже готовился к побегу. И, думая, что его никто не видит, отправился в путь. «Вначале, — сказал он себе, — нужно пополнить скарб, раздобыть подтяжки и штаны, которые я еще не успел измазать дерьмом, а еще — кусок фетра, чтобы укрыть промежность, на которую вечно таращится брат, пуская слюну и падая на колени, склонив башку, хотя я даю ему лишь понюхать, а то еще этот обожатель пресытится!»

Отец до смерти избил Микки, застав его в грязище на корточках, согнувшимся в три погибели, всего в соплях, без трусов, выделывающим омерзительные акробатические номера, пока, хлюпая губами и клацая зубами, чтобы ощутить вдобавок ко всему еще и вкус крови, он постанывал, словно его ласкала при этом мать, и вовсю сосал свой вонючий хуй. Первым же, кто стал домогаться его причиндалов, был брат — Радиатор. Хуй у него был, словно магнит среди тех трущоб: псы чуяли его еще издали, девки вечно косились, и даже грязь без всякой на то причины вдруг выпрыгивала из луж, чтобы прилепиться к ширинке, ткань, облегавшая сам прибор, распадалась от желания, и вся одежда вечно слезала вниз, поближе к бугру на брюках, куртка и рубашка сами расстегивались, дабы, обнажив тело, скомкаться, свернуться там, где яйца, но больше всего нравился он моче, которая била, извиваясь и разряжая набухший шланг, и капельки текли по залупе, оставляя копившиеся следы выделений, похожие на крошечные гранулы соли, и слизать их могло быть дозволено лишь языку брата, когда-нибудь, когда настанет тот день, и сперма также ждала своего часа, обожая хуй, который поклялась себе наполнять беспрестанно, чтобы все поклонялись ему еще пуще. «Для твоего удава нужно соткать одеянье из света, — сказал Радиатор Микки, — чтобы был он невидимым центром, чтобы был на нем тайный убор, золотой раскладывающийся футляр, я сам сошью его для тебя и один буду знать, когда поведешь ты войска, что все пришли поклониться твоему божественному орудию!» Радиатор купил блокнот, чтобы рисовать хуй брата и вспоминать о нем, когда брат отправится по дорогам, он рисовал его то большим, то маленьким, плененным или выпущенным на волю, меж губ оголодавших детей или орошающим оскал старика, летящим на крыльях, больным, сочным и пышным, скрестившимся с чьим-то другим, затапливающим его теплым потоком. «Но я не пущу тебя одного, — сказал он Микки, — я буду твоим оруженосцем!» — «Значит, ты будешь идти позади меня, — ответил Микки, — и на таком расстоянии, чтобы никто не догадывался, что мы братья!»