Из-за вас я поверил в призраков

Микки добрался до главной дороги. Не прошел он и мили, как увидел, что на проселочных тропинках меж зарослей маячат береты, движутся они вначале поодиночке, затем сходятся в группки по три или четыре, мелькают канотье с черными лентами, вот стали различимы и лица — мятые, неприветливые, — должно быть, это местные крестьяне; вот стали различимы фигуры, видно, что руки у них дрожат, в руках колышутся веточки розмарина или белые платки; большие, мозолистые и растрескавшиеся руки вздрагивают, пытаясь поймать друг друга; чаще это были мужчины, тоскливые старики, лишь изредка возникала меж ними на склоненной главе мантилья, скрывающая лицо, которое, как угадывалось, заливали слезы; все шли вперед, порой останавливаясь, разбившись на две колонны по краям дороги, Микки догадывался, что означали вычурные траурные одежды и движения сложенных в мольбе рук: накинутые второпях бедные воскресные костюмы, жалкие обтрепанные черные галстуки, болтающиеся на костлявых шеях, словно веревки висельников. Но дорога оставалась пустой до самого горизонта, куда устремлялся взгляд, чтобы там замереть. Мужчинам и нескольким женщинам приветствовать было некого. Некоторые горевали, силясь сдержать стоны; были такие, что принесли с собой джин, одни передавали свою бутыль по кругу, другие держали бутыль закрытой, вцепившись в нее руками; никто особо не шептался; но попадались такие, что вдруг начинали смеяться без всякого стеснения, как слабоумные, монотонно напевая себе под нос, некоторые чертыхались, вопя кто во что горазд и отсылая остальных к чертовой матери и ебене фене. Все чего-то ждали. Но Микки никак не мог понять, чего именно. Он подобрался к одному мужику, который отошел от своих, что оказалось теперь не так-то просто, поскольку народа везде уже было полно, и стоял, приклеившись ухом к маленькому приемнику. Но вместо того, чтобы ответить, мужик разбушевался, проклиная радио, по которому передавали сплошную чушь; именно оно стало причиной этого нелепого собрания, пора было признать со всей очевидностью, что смотреть тут не на что. «Но что именно вы собирались увидеть?» — отважился спросить Микки. «Машину скорой помощи!» — ответил мужик. — «А хуже всего, — продолжил он, — что мы даже не знаем, жив ли он или умер, или, быть может, его удастся спасти, правду от нас скрывают, но это потому, что слишком много стоит на кону, понимаете, о чем я?» — «Нет», — ответил Микки. «Погодите, погодите! — продолжил мужик, начав вдруг махать руками, указывая на радио, словно требовалось проделать акробатический фокус, чтобы приемник выдавил из себя ложные сведения. «А, нуда, погодите, появились какие-то новости… Ешкин кот, я так и знал! Мы не на той дороге! Нам сказали идти на восьмую, а «скорая помощь» проехала по двенадцатой; сказали, что она появится не позже, чем через полчаса, а на самом деле, когда это говорили, она уже проехала четверть часа назад… сраный сигнал доходит сюда слишком поздно… но мне пора успокоиться: даже, если бы мы пошли на двенадцатую, то все равно не увидели бы «скорую помощь», такова уж судьба; вы верите в судьбу, молодой человек? Нет, не верите в судьбу? Не хотите отвечать? Тогда проваливайте! Пристали со своими дурацкими вопросами! Мешаете мне слушать новости, если я не буду их слушать, то кто же будет? Пусть они и ложные, но все же кое-что сообщают… Видите здесь еще у кого-нибудь радио, нет, так что вот!» Но Микки уже пошел дальше, к другой группе, где еще ничего не знали и ждали «скорую помощь». Здесь говорили странные вещи, толковали о каком-то человеке, начиная из обрывков слагать торжественную легенду. «Я знаю, что он родился прямо на улице, — говорил один, — возле газоперерабатывающего завода, я где-то читал об этом». — «Он никогда не улыбался», — говорил второй. «Или никто не видел, как он улыбался, — продолжал третий, — но известно, что он хохотал и выл над ребенком, когда наступал момент казни». — «Главное, он умел нравиться женщинам, что не удивительно: взгляд у него был дьявольский!» — начал спорить противник. «А вы знали, что в тринадцать лет его ранили в пах, только с одной стороны, но какая разница? И он это скрывал, заплатил баснословные деньги, чтобы это вычеркнули из его биографии», — блеснул знаниями какой-то пройдоха. «Рассказывают, что он хотел все бросить и уйти в доминиканский монастырь!» — прорезался первый. «Какой прыткий! Хотел бы я на него посмотреть!» — осклабился недоверчивый. «Знаете, может, все это не так уж и странно, — проговорил один из сплетников, — был уговор, что его место займет оруженосец». — «А жена?» — спросил кто-то. И послышалось: «Первая или третья? Вторую-то он убил!» На это ответили: «Да речь о законной, о той певичке!» Пересуды, носившиеся вокруг, убаюкивали, пьянили Микки, ему казалось, что все это говорят о нем, что это его чествуют такой беспросветной ложью. Он пошел послушать, о чем толкуют в следующей группке. Но тут языком не чесали, довольствуясь, что можно печально глядеть на дорогу, взмахивая веточкой розмарина или белым платком в том направлении, куда должна была промчаться «скорая помощь», хором затянув: «Ин-фан-те-ро, ин-фан-те-ро!» Микки понял: совсем недавно нанесли смертельную рану великому инфантеро, здесь все называли его «выдающейся личностью». Что же, виной тому взгляд, о котором упоминал Бобо? Или все дело в яде, об опасности которого всем известно? По-видимому, говорили тут о Каймане — именно так именовал себя инфантеро — рассказывали, что порой он нападал, подползая на животе. Микки никогда не слышал такого имени в перечне героев пантеона, которым он поклонялся. Быть может, инфантеро становился повсеместно знаменитым лишь тогда, когда ему угрожала смерть, когда его побеждал ребенок, заслуживший пощаду?