Из записок сибирского охотника

Дорога отличная, вечер превосходный — и мы ехали весело. Довольно резвый коренщик покатывал рысью, а бойкие пристяжные вились «колечком» и задевали за живое русское сердце. Как-то невольно вспоминалась родина с ее ямщиками, с ее колокольчиками «малинового» звона, и это отрадное чувство глубоко проникало в осиротевшую в Сибири душу. Хотелось припомнить юные годы, как, бывало, езжал я в поместье матери Тверской губернии, и вот я под этим впечатлением обратился к своему вознице:

— А что, Панов! Ты хоть бы песню мне спел хорошую, — ты ведь на это молодец, как я знаю.

— Извольте, барин. Я и сам люблю это, а то как-то скучно, как едешь молчамши.

— Ну, так вот и валяй, какая тебе по сердцу.

Матвей подумал, просморкался, прокашлялся, поддержал несколько лошадей и затем приятным чистым тенором запел:

Ах вы, сени, мои сени,
Сени новые, кленовые,
Решетчатые!..

— Ох нет, брат, постой, постой! Мне такую не надо, — сказал я, взяв за плечо Панова.

— Так кака же, барин, вам люба? Это веселая!..

— Нет, нет, Матвей, я веселых не люблю. А ты, брат, запой какую-нибудь проголосную, — знаешь, такую, чтоб за сердце хватала.

— А-а! Вот вам что нужно, — я и сам, барин, люблю такие до смерти… Другой раз запоешь, да тут же и наплачешься досыта… Инда сердце-то высосет!

— Вот в этом-то и штука, Матвей! Это, брат, значит, что в тебе душа настоящая и сердце не каменное.

— Вестимо, барин, не каменное; да я и страсть какой жалостливый.

— А ты женатый?

— Нет, а хочу же жениться. Да все, знаете, по душе не могу подобрать себе ровни… Была, барин, одна девушка, так ей господь веку не дал: простыла (простудилась), значит, на масленке, схватила горячку, прохварала ден десять, да и кончилась, царство ей небесное!..

Тут Панов, сняв шапку, набожно перекрестился.

— Что ж, ты любил ее? — спросил я, маленько обождавши.

— Любил, барин, и так любил, что чуть было не рехнулся, как в землю зарыли…

Мы замолчали, и я слышал, как Панов начал пошвыркивать носом.

— Ну а вы, ваше благородие, не любили каку-нибудь барышню? — спросил он и обернулся ко мне.

Я, признаться, никак не ожидал такого вопроса и несколько смутился, а в голове моей мелькнула Рахиль, и я чувствовал, что покраснел.

— Нет, Матвей… Я еще, брат, молод… И мне пока не до женитьбы… — говорил я, теряясь и все еще припоминая недавно прошедшее.

— Та-ак! — протянул он сквозь зубы.

— А ты вот спой же песню-то, какую хотел, — сказал я уже твердо, заминая вопрос.

— Извольте, сударь, спою вам настоящую каторжанскую.

— Ну-тка валяй, — потешь душеньку.

Панов опять прокашлялся, расстегнул на рубахе ворот, поправил шапку, как будто она ему мешала, несколько поерзал на козлах, потом пригнулся и запел чистейшим симпатичным голосом:

Ты взойди-тка, взойди,
Солнце красное!
Над горою взойди
Над высокою.
Обогрей-ка ты нас,
Добрых молодцев, и т. д.

Матвей с таким чувством выговаривал душевные слова этой песни и таким соловьем выводил ноты, что я положительно заслушался и жалел, когда песня подходила к концу. А как только он кончил, я не вытерпел, привстал с места, взял его за плечи и сказал:

— Ну, брат, спасибо, молодец! Тебе бы только и петь с Шиловым.

— А ведь я его, барин, знаю; у него и научился, а то наши сибиряки петь совсем не умеют.

— Это верно, Матвей. А ты где же видел Шилова?

— На Карийских промыслах. Я там робил, а он тогде находился в тюрьме. Ну и песельник, ваше благородие! Таких и умру, так больше не услышу.

— А «березыньку» знаешь?

— Знаю и эту.

— Ну-тка катай.

Панов опять припоправился и еще нежнее начал:

Ох, то не березынька
С лозой совивалась,
То девчоночка
С молодчиком совыкалась!..

Тут он превзошел мои ожидания и так сердечно пел эту песню, что у меня замирала душа, навертывались слезы…

Вдруг Матвей стал осаживать лошадей, прервал песню и, обернувшись ко мне, торопливо сказал:

— Барин, барин! Смотрите-ка, это кто же попередь (впереди) нас на дороге?

— А где?

— Да вон на злобчик-то вызнялись, однако это волки!

— Нет, брат, не они. Волки бы отбеливали, а эти, видишь, чернеют.

— Так неужели коровы? Словно две черные «нетели»!..

В это время мы подъехали поближе, а неизвестные четвероногие сбежали с дороги налево от нас и начали останавливаться. Матвей поехал шагом и тихо сказал:

— Барин, стреляйте их поскорее, ведь это какие-то звери.

Я схватил одноствольный дробовик, заряженный крупной дробью, и взвел курок. Остальные два мои ружья, «мортимер» и «ричардсон», лежали в ящике. Панов остановил лошадей, но остановились и звери не далее как в пятнадцати саженях от нас. Два существа, совершенно черные, стояли рядом, как запряженные в дышло, и как бы повернули к нам головы. Но было уже так темно, что мы оба никак не могли хоть по контуру определить животных. Скорее всего они походили на громадных чушек (свиней), но в высокой траве очертания ног теряли фигуру, и мы все-таки недоумевали, кого именно встретили.