Из записок следователя

К противоположному лагерю принадлежал товарищ Чудилы Ходок. Надо было встретиться весьма многим уважительным причинам, чтобы свести вместе обоих бродяг, заставить их идти по одной дороге. Чудило был туп на принятие новых впечатлений, Ходок подчинялся им всецело и скоро: первый ни на йоту не изменился в остроге, неволя, по-видимому, не гнула его; напротив, разухабистости Ходока, подсказывавшей ему остроумные вещи вроде «уроженца города Египта, немецкой нации» и сложившейся под влиянием вольного житья и последних благоприятных обстоятельств (за которые ручались найденные деньги) хватило ненадолго: острог давил его железными клещами. Не больше как через месяц трудно было узнать в зеленом, осунувшемся арестанте, в каждой черте лица которого, в помутившихся глазах, сквозило глубочайшее уныние, прежнего удалого бродягу, «торговавшего буйным ветром в чистом поле». Вечно одинокий, ничем не занятой, Ходок целые дни бродил по острожному двору да смотрел через решетчатые вороты на пролегавшую дорогу. Что думалось, мерещилось Ходоку во время этих бесцельных прогулов, какая мысль неотступно преследовала его, догадаться не трудно: Ходок был человек воли, острожный воздух сушил его грудь, он мог дышать только при других условиях, при другой обстановке. Острог и могила имели почти что одно значение для Ходока. От шуток Чудилы, от его веселой беззаботности часто отдавало холодом, в них не имелось искренности, они только ширмой служили для отвода глаз постороннего наблюдателя; напротив, стоило только взглянуть на Ходока, следить, как видимо хилел, чахнул он, чтобы понять, что это человек непосредственного чувства, лихорадочных параксизмов, человек, в котором по самому свойству его натуры неблагоприятные явления жизни отдаются болезненнее, чем в каком-либо другом. Уголовные преступления, совершаемые под влиянием и действием страсти и увлеченья, чаще всего принадлежат людям с данными Ходока: они не умеют и не могут обходить пропасть, не могут выжидать, приливы крови мешают им проверить совершающееся. Совершенное же преступление болезненно отдается в таких людях, справедливость собственного суда, выразившегося в факте преступления, для них непогрешима только в минуту совершения преступления и в ближайшее от него время, вслед же затем начинается мучительная проверка совершившегося. Как бы далеко, по-видимому, не зашел Ходок, какой бы длинный перечень преступлений ни стоял за Ходоком, но для него есть всегда минута возврата, только надо уметь подследить ее, воспользоваться ей. На самом деле это натуры мягкие – только требуется и мягкое прикосновение к ним. Чудилу влекла к не помнящим родства экономическая сторона бродяжничества:

«Настоящее скверно, как ни подделывайся к нему, как ни вытягивайся, но из него ничего порядочного не поделаешь» – потому Чудило и бросился в бродяжничество, как представлявшее больше шансов на успех, на выход.

Правда, на этот раз соображения обманули: Чудило прямо с гумна попал в острог, но суть в том, что острогом дело не кончается: вновь принятое имя прикрывает собой воспоминания прошедшего, случайно найденное или при удачных обстоятельствах насильственно захваченное, формальное право на чужое звание, а с ним и на все присущие ему данные дает возможность устроиться в будущем.