Из записок следователя

– Если ложно, так и бояться нечего; из чистого грязным не сделаешь, я же в ответе буду, что обыск делал. Пойдем же!

– Помилосердствуйте, ваше благородие!

Дятлов упал на колени, он был бледен, как смерть. В ту же минуту раздалось страшное, потрясающее душу рыдание: у моих ног на полу билась молодая женщина, колени мои обнимала. Спавший на полу ребенок проснулся, широко открыл глаза и с испугом глядел на небывалую сцену.

Понятые смотрели как-то в сторону да переминались: неладно им было. Наступило несколько секунд глубокой тишины, прерываемой только рыданьями молодой женщины.

Жизнь разбивалась.

В сарае, завернутый в полог, лежал Анкудимов мед безобразными массами; черные как уголья пчелы так и остались в нем; не на продажу базарную готовил мужик его, не с куревом и Божиим именем на пророка Илью хозяйские руки ломали да клали рядом душистые соты. Только звездная, морозная ночь видела, как прахом шло крестьянское добро, только ухо воровское чутко прислушивалось, чтоб не нагрянули люди добрые на ночную потеху, чтоб хозяин-непосед грозой не налетел грудью отстаивать богатство свое..

На Жилина стали напирать со всех сторон улики. Крепко уличал его повинившийся сбитенщик, что привез он к нему ночью мед, что сказывал тогда ему Жилин, что мед тот не добром достался ему. Говорил сбитенщик, что привез мед Жилин не один, а с товарищем каким-то, неизвестным ему ни по имени, ни по отчеству, что дал он им за тот мед ассигнациями двадцать пять рублей да полштофа водки магарычу поставил.

Уличала Жилина и жена сбитенщика, что пивши магарыч, говорил он с товарищем своим непристойные слова, поминая пчельник Анкудима, похвалялся недобрым делом, да впредь грозил заполонить не только что всю слободу Завариху, а и город самый.

Отвечал на улики Жилин:

– Пьяны, что ли, вы, али только безумны, что на меня такую околесицу несете. Ништо погубить хотите?

Белены, что ли, объелись? Чудные они, я вижу, ваше благородие, городят сами не знают что. Вишь ты, человека привел я какого-то! Да ты покажь миру его спервоначалу, да тогда и уличай. Я, ваше благородие, одно скажу как пред Богом, так и перед вами: знать ничего не знаю, и их пустые слова и слушать совсем не хочу: пошто им надо на кого беду только свою свалить.

Спрашивали Жилина присяжные люди:

– Так ты, парень, не бывал на базаре-то? С Дятловым в «Разувае» не пил?

– Ништо вы пили там? То-то я гляжу на вас, у вас и разуму-то совсем нет, по «Разуваям» весь его растранжирили.

– Али мы из-за тебя душу убить хотим? Присягу на себя ложно взяли?

– Знамо дело – ложно, коли клевету говорите.

– Да ты вишь, сколько нас здесь, не один человек. Вона Парфену-то почитай восьмой десяток пошел, умирать надоть скоро, не захочет на старости лет из тебя, парень, души ломать.

– А ты думаешь, у меня эвдакой-то бороды, как у Парфена не будет? Христопродавничать-то что с бородой, что без бороды – все одно.

– Ты, парень, говори, да не заговаривайся. Шустер больно стал, то-то за шустрость видно тебя и начальство полюбило, каменны палаты для вашего брата построили.

Чем дальше шло следствие, тем все больше на Жилина улик открывалось, да не больно смирялся он на эти улики, на одном стоял, что все клевету на него несут.

Мать Жилина нужно было спросить: правда ли, что он дома был, когда чуть ли не весь мир показывает, что видел его с Дятловым в кабаке пьющим. Мать Жилина была старуха лет шестидесяти, худая такая, высокая. Все охала она, да на немочь ссылалась, только глаза ее зорко смотрели из-под опустившегося платка, словно насквозь хотели видеть, узнать, какая судьба сыну ее грозит. Голос у ней сначала совсем был старушечий: дребежащий, разбитый.

– Дома, родимый, был. О-о-х! Никуда-те не выходил.

– И на базаре в середу не был?

– Нам от коих достатков по базарам-то шляться. Ты чай, видел хоромы-то наши. Каки нам базары! Пустое на него городят; знамо, человек он у меня молодой, так его и забижают.

Священник на ту пору случился, он стал уговаривать старуху, и так он ее уговаривал, что будто по книге вычитывал: о старости припоминал, что вот-де скоро с земной жизнию расставаться пора, а там диавол всякий мучения уготовил тому, кто неправду говорит, огонь вечный, жупель кипящий, клещи раскаленные; о рае тоже толковал. Уж очень хорошо выходило. Старуха пуще прежнего вздыхала, особенно как до жупела да до клещей раскаленных дело дошло.

Священник кончил свои слезопрошибательные речи.

– Нетути, батюшка, не был. Как есть не бывал, – заключила мать Жилина его длинную проповедь.

Очную ставку и ей приходилось давать с присяжными людьми. Стали ее уличать, что сына оберегаючи, душу свою она на старости лет губит. Минут пять слушала старуха уличенья: все пронзительней становился взгляд ел, да губы сжимались.

Странная перемена совершилась в старухе по прошествии этих пяти минут: ее узнать было нельзя, точно переродилась она. Старуха выпрямилась, голос ее приобрел силу, глаза засверкали. Предо мной стояла мать, у которой кровного детеныша отнимали, и решилась она не отдавать его за какую ни на есть цену.