Из записок следователя

Воротилов ни для оправдания своего преступления, ни для придания ему другого смысла, кроме в нем заключавшегося, не пускался в юридические тонкости (научиться которым он мог во время своих странствований под именем Ивана, не помнящего родства) и в диалектику – в нем прежде всего, на первом плане, проглядывало совершенно определенное сознание порешенной собственным судом, истинной стоимости преступления. Пора колебаний и уступок для него давно уже прошла, преступление приняло точные, резко очерченные формы. По всей вероятности, страх приговора и наказания имели значение и в глазах Воротилова, но он ни разу не высказал его. Большинство преступников при следствии или стушовываются, теряются, или стараются взять напускной дерзостью, естественными умеют быть немногие. Воротилов же не унижался и не храбрился, он говорил, как бы отчеканивая каждое слово, нить события была ясна для него, он не терял ее из виду и не старался, чтобы другие потеряли.

Так начал свою речь Воротилов:

– Наперед вашим благородиям говорю, ничего-то вы из меня строгостями не поделаете, жимши под Чижовым притерпелся я к ним довольно. Ласковым словом меня спрашивайте, тогда, может, что такое скажу, что на правду походить будет, а не то бед со мной наживете, хоша как Струбов торопится я и не побегу.

Нова и вразумительна была речь Воротилова, поскорее старались убедить его, что боятся ему нечего, что как бы ни скрывалась, ни уродовалась им истина, но других способов, кроме убеждения для открытия употреблено не будет, да и быть употреблено не может, потому что всякие притеснения законом строго запрещены.

– Бояться-то мне и нечего, потому перед Богом кто еще виноват будет, он не по-нашенски дела разбирает, а о суде еще впереди речь поведется. Может, и не доживем до него, а коли и доживем, так тогда и подумаем.

Воротилова начали спрашивать об обстоятельствах, предшествовавших и сопровождавших его бегство из Хвостихи.

– Бежал я в другой раз из Хвостихи от тех же нестерпимых обид, что и допрежь того испытал от Чижова немало. Обид тех сказывать не буду, потому самому, что и знать-то вам их незачем, да и Чижова старика из земли к ответу не подымешь. Стало, какой толк из того будет, что я, как баба глупая, попусту болтать начну?

Напрасно следователи старались доказать Воротилову, что обнаружение явственности и меры чижовских «обид» – как обстоятельство, уменьшающее значение последующих фактов, может послужить в его пользу. Воротилов оставался глух к этим убеждениям и не передавал ни одной «нестерпимой обиды», понесенной им от Чижова, помимо его уже старались уяснить подготовительное развитие преступления.

– Бежал я, – продолжал показывать Воротилов, – из Хвостихи, как теперича помню, под субботу, и никто в моем побеге, окромя меня, не виновен. Знамши меня, Чижов по крайности должен бы был решетку новую в арестантской вставить, а то и того пожалела скаредная душа. Вынумши решетку, вылез я в окно и пришел прямой дорогой к ткачу Требухову и пробыл у него чуть ли не целую ночь, светать уж стало, как в путь я от него ушел. Злобствовал я в эту ночь немало, так немало, что, может, и допрежь сего дня пришлось бы мне браслеты носить, коли бы на тот раз Миколаха не удержал. Болтал мне все Миколаха: «Куда те нелегкая теперича понесет? Сердцов своих ты не утолишь, а глаза у него зорки, потому около его дому полбарщины стражей стоит. Ступай ты на все на четыре стороны, а я те такую цыдулу отпишу: по щучьему веленью явись, дело приспело». Внял я миколахинским резонтам, подумавши: что ж я за него, старого черта, душу свою задаром буду губить? Насмеется он только надо мной пуще прежнего. Потому порешили мы: отписать мне через Малышева цыдулой, что, значит, лиходей мой острастки свои бросил и поговорить с ним толком можно, начальство противность иметь не будет.

Спрашивали Воротилова: в эту ли ночь пришла ему первая мысль свести счеты с Чижовым?

Отвечал Воротилов:

– Задумал я эвто самое не вчера и не ноне, и не в ту же ночь, когда побег из арестантской учинил, а когда, даже и не припомнить до подлинности не могу. Полагаю, что в то самое время, когда старик уж очень ласков со мной был, чуть ли не каждый день пиры да банкеты для меня сочинял.

Пошел Воротилов на все на четыре стороны, с прежде уже носимым именем – Иван, не помнящий родства.