Из записок судебного деятеля

Присяжные заседатели — люди жизни, а не рутины. Их нельзя считать представителями того, что Гете в «Фаусте» называет «die richtende gefiihllose Menschheit»[181]. Поэтому от них нельзя и требовать, чтобы они замкнулись в сухие юридические схемы там, где жизнь выдвигает перед ними вопиющие картины своих противоречий. Несомненно, например, что 17-летний юноша, тщетно ищущий и не находящий себе какой-либо работы, застигнутый на лестнице у шкафа с провизией с отбитым им замком, или юный «бомбист», исключенный за невзнос платы из училища и упавший в обморок от истощения и голода в доме, куда он пришел грозить свертком газетной бумаги, утверждая, что это бомба, или безработный чернорабочий, похитивший с железнодорожной платформы пять поленьев дров стоимостью в 25 копеек с целью согреть голодающую и холодающую семью из жены и трех детей, или мелкий торговец, нанесший тяжкие раны жене и 18-летнему сыну, заставши их in flagranti[182], или, наконец, мещанка, состоявшая в кровосмесительной связи с тринадцати лет с растлившим и истязавшим ее отцом, — все эти и многие подобные им, судившиеся в Петербургском окружном суде в последнее время и отбывшие с избытком свое тюремное заключение при следствии, со строго юридической точки зрения подлежали определенному в Уложении наказанию. Но на присяжных, вероятно, подействовало представление о душевной драме несчастного мужа и отца, о муках этой поруганной дочери, и они вошли в положение обвиняемых, не могущих найти себе заработка, чтобы утолить голод и защититься от холода. Быть может, утром, в день заседания, некоторым из них пришлось развернуть одну из больших распространенных газет и найти на первой ее странице густую сеть объявлений о всевозможных увеселениях игривого, порнографического свойства, о рекламируемых шинах и победах роскошных моторов, о блестящих ресторанах с оркестрами румын и дорогими ужинами после театра, когда «шампанское блестит, как золото, и золото льется, как шампанское», и о других приманках для беспечального и веселящегося Петербурга, успевшего выпить при встрече 1913 года, по сообщению газет, на 150 тысяч рублей «шипучки». А на четвертой странице той же газеты пришлось встретить иногда целые столбцы с известиями о самоубийствах, совершаемых по неимению никаких средств к существованию или по отвращению к проституции не только отдельными несчастливцами, но и группами в два и три человека… И они, быть может, нашли, что при таком житейском контрасте вернуть подсудимого в тюрьму, где он уже немало пробыл и откуда он выйдет снова беззащитный против насущных требований существования, не удовлетворяет требованию их совести. «Это — помилование», — справедливо замечают прямолинейные юристы, «на него присяжные не уполномочены, и оно может последовать лишь по ходатайству суда!» Совершенно справедливо, но в этом «может» и содержится невольный соблазн для присяжных, которые — что так понятно — предпочитают окончательное слово оправдания шаткой надежде на то, что суд решится по каждому подобному делу обременять верховную власть своими ходатайствами о помиловании или смягчении наказания. Не всякое предание суду обусловливает собой осуждение. Довольно часто оно значит: есть основание думать, что обвиняемый виновен, но разберите вы, т. е. присяжные заседатели, вы, которые увидите и услышите его и свидетелей непосредственно. На суде однообразная темная краска карательных определений постепенно стирается и из-под нее выступают другие, житейские образы. Перед присяжными развертывается не один преступный эпизод из жизни подсудимого, но иногда история его жизни. Но история, по чудесному выражению С. М. Соловьева (об Иване Грозном), подчас может подметить даже под мрачными чертами мучителя скорбные черты жертвы. Тем более история обыкновенного человека, впавшего в преступление, может открыть в его жизни страницы, взывающие к сострадательному пониманию, «как дошел он до жизни такой». Формальная справедливость не всегда равна истинному правосудию. «Qui n’est que justice — est cruel» [183], — говорят французы, и Екатерина II была права, выразив ту же мысль словами: «Stricte justice n’est pas justice: justice est equite» [184]. Можно ли поэтому осуждать присяжных за оправдательный приговор, когда перед ними, например, плачет и клянется потерпевшая, прося простить «родимого и кормилица детей», или когда старик отец, носящий имя, неразрывно связанное со «священной памятью двенадцатого года», со слезами молит отпустить 16-летнего сына, обвиняемого в краже из передней калош и шапки и попавшего в дурную компанию подростков, обязуясь отправить его в заграничный исправительный приют? Поучительные примеры приговоров, где житейская правда кладется в основание справедливости приговора, представляет практика некоторых коронных судей во Франции и Англии. Таков, например, известный president Magnand[185] в Шато-Тьерри, которому население присвоило название «lе bon juge» [186] и решения которого, в высшей степени интересные по своей мотивировке, изданы в двух томах. Исследователь практического положения английского судопроизводства Гектор Франс приводит следующий чрезвычайно характерный случай из практики одного из лондонских городских судей. Один молодой человек похитил хлеб из незапертой булочной в минуту отсутствия из нее булочника. «Я был голоден, милорд», — объяснял обвиняемый судье. «Закон осуждает за кражу как куска хлеба, так и золотой цепи, — отвечал ему судья, — и не делает между этими предметами кражи никакого различия. Если бы я следовал только указаниям закона, то осудил бы вас. Но, руководствуясь моей судейской совестью, я вас оправдываю». Затем, не ограничиваясь оправданием, судья через судебного пристава предложил имевшейся налицо публике помочь молодому человеку и тем самым избавить его от необходимости совершения новой кражи. Обращаясь же к булочнику как обвинителю, судья сказал: «Из-за нескольких пенсов вы не затруднились лишить свободы человека, несчастный вид которого, равно как свойство совершенной им кражи, должны были бы указать вам на крайнее состояние, в котором он находился. На основании старого закона Королевы Елисаветы, карающего всякого лавочника за уход из незапертой лавки, я приговариваю вас к одному дню тюремного заключения и к денежной пене».