Из записок судебного деятеля

Нужно ли затем говорить, как действуют речи сторон в смысле утомления присяжных, направления их мысли по ложному пути и нарушения спокойствия их душевного настроения, необходимого для одинаково справедливой оценки всех обстоятельств дела? Гораздо меньшая важность большинства дел, рассматриваемых судом без участия присяжных заседателей, и самый состав суда, для которого судебное разбирательство есть дело привычное и однообразное, накладывают некоторые границы на словоохотливость сторон. Но этого не существует на суде присяжных, где некоторая подробность объяснений вполне законна и часто полезна. К сожалению, правом на такую подробность изложения нередко злоупотребляют, в особенности те из судебных ораторов, которые выступают вновь или впервые и, подготовив дома свою речь, не решаются пожертвовать ее сомнительными «красотами», забывая совершенно о том, что внимание и терпение слушателей имеют свои пределы. Надо, впрочем, заметить, что у нас неумение поставить себя в положение слушателей свойственно не одним судебным ораторам, а и вообще лицам, говорящим публично. Каждый член многочисленной коллегии это знает по собственному горькому опыту. Знают это и посетители торжественных собраний ученых обществ и учреждений. Им нередко приходится выслушивать длиннейшие двухчасовые и более речи, в которых говорящий, не обращая никакого внимания на публику, созванную его послушать, упражняется в технических подробностях, совершенно непонятных большинству, подвергая его словесному истязанию с самодовольством, граничащим с тупоумием. По отношению к таким ораторам невольно приходится припомнить слова Монтескье: «Се qui manque aux orateurs en profondeur, ils le donnent en longueur»[190] и пожалеть, что они не следуют совету малороссийского народного философа: «Лучше ничего не сказать, чем сказать ничего». К сожалению, такое злоупотребление количеством слов встречалось и встречается в судебной практике нередко и утомляет присяжных до крайности, рассеивая их внимание, вместо того, чтобы его сосредоточить, и раздражая их, людей, оставивших свои занятия и семьи, напрасной тратой времени. В моих «Воспоминаниях судебного деятеля» я приводил типический случай, в котором, ка мой отказ от обвинения, о чем согласно 740 статье Устава уголовного судопроизводства я заявил суду «по совести», молодой защитник отвечал двухчасовою речью, среди которой повторил заранее заготовленную патетическую фразу: «Напрасно обвинитель силится утверждать…», забывая, что я не только ничего не утверждал, но и, признав невозможность утверждать что-либо, сложил оружие. Покойный Боровиковский передавал мне случай, бывший при нем в Симбирском окружном суде вскоре после его открытия. Присяжные заседатели, просидев в суде на двух делах, приступили к слушанию третьего, весьма немногосложного ввиду собственного сознания подсудимого в краже со взломом, и могли рассчитывать, что на этот день их тяжелая обязанность скоро окончится. Но защитник оказался весьма словоохотливым и начал свою речь с заявления, что так как кража есть преступление против чужой собственности, то необходимо проследить развитие понятия о собственности, начиная с первого лица, положившего ей, согласно утверждению Жан Жака Руссо, основание, вплоть до настоящего времени. Затем в течение часа, при благодушном попустительстве председателя, он рассматривал взгляд на собственность у народов патриархального и родового быта, а затем в Египте, Вавилоне, Риме и в средние века. Присяжные — преимущественно из торгового сословия — сидели, понурив голову. «Теперь перехожу к обстоятельствам дела», — сказал защитник и, сделав паузу, стал наливать себе стакан воды. Старшина присяжных заседателей, старик-купец с седою бородою, поднял голову, взглянул на своих товарищей, посмотрел на образ и на судей и, сказав громко: «Эхе-хе-хе-хе!», тяжело вздохнул и снова поник головой. «Я кончил», — неожиданно провозгласил защитник и, сконфуженный, сел на свое место. Надо к этому заметить, что чем меньше судебный оратор в заседании, при перекрестном допросе, обнаруживает знания дела, тем больше в его речи банальных, общих мест и пустопорожних рассуждений, так что, слушая его. иногда невольно хотелось бы повторить восклицание Альфреда де Виньи: «Моп Dieu, quel supplice! avoir une seule lete et deux oreilles par lesquelles on vient vous verser des sottises!» [191].