Из записок судебного деятеля

Отсюда видно, как огульные нападки на присяжных по многим делам более поспешны, чем справедливы, особенно потому, что при этом совершенно забывается деятельность суда коронного в тех местностях, где нет присяжных заседателей, или в учреждениях, где они заменены сословными представителями. Можно указать немало случаев оправданий, состоявшихся в судебных палатах, которые вызвали бы, несомненно, резкую критику и осуждение, будь они постановлены присяжными заседателями. В кассационной практике встречались примеры таких приговоров, ничем не отличавшихся от ставимых в вину присяжным «помилований». Достаточно указать хотя бы на дело помещика Западного края, обвинявшегося в подстрекательстве и попустительстве шестнадцати своих рабочих к двухдневному при участии урядника и при угощении водкой истязанию «с чувством, с толком, с расстановкой» четырех лиц, заподозренных в краже у него тройки лошадей, причем крики их разносились далеко за пределы усадьбы. Один из истязуемых лишился навсегда работоспособности, а другой не перенес истязаний и умер. Судебная палата, выслушав красноречивые речи о вреде конокрадства в сельском быту, постановила оправдательный о всех подсудимых приговор. Уем этот приговор отличается от оправдательных решений присяжных заседателей по делам об убийстве конокрадов, за что их обвиняют в извинении самосуда? Их упрекали иногда также и в том, что они признают извинительным покушение на убийство, когда мотивом к нему послужило желание подсудимого обратить внимание общественного мнения на свое тяжелое положение или на какие-либо вопиющие поступки лиц, власть имущих. Достаточно вспомнить нарекания на присяжных по поводу дела Веры Засулич, когда один лишь ленивый не бросал в них не только камнями, но, по выражению автора «Былого и дум»[192], даже целой мостовой. Однако в 1902 году одна из судебных палат, рассматривая дело о счетоводе городского общественного банка Хахалине, обвиняемом в том, что, имея намерение лишить жизни директора банка Степашкина, он произвел в него почти в упор выстрел, причем пуля, пробив сюртук и жилет, контузила потерпевшего в левую часть живота, отвергла намерение обвиняемого убить, признав, что под давлением мысли о несправедливости начальства он решился своим выстрелом вывести эту несправедливость за стены банка на суд общественного мнения, и оправдала его, т. е. признала заслуживающим уважения тот же мотив, который приводила и Засулич в объяснение своего поступка. Наконец, мне пришлось давать заключение в Сенате по делу председателя самарской земской управы Алабина, преданного суду судебной палатой с участием сословных представителей за бездействие власти, выразившееся в том, что осенью 1891 года, в самый разгар голода, постигшего приволжские губернии, он не только ничего не предпринял для обеспечения добросовестного исполнения обязательств, принятых на себя поставщиками муки и зернового хлеба на 700 тысяч рублей, но приобрел в виде муки пятого сорта, вопреки постановлению земского собрания, совершенно негодный продукт с умышленной примесью куколя и других сорных трав, а также гнилую муку, вызвавшую тяжкую болезнь 1272 крестьян, потребителей ее, и обусловившую смерть одной крестьянки. Палата оправдала Алабина, объясняя неисполнение им своей святой в данном случае обязанности его неумелостью распорядиться имевшимися у него средствами. Не говоря уже о том, что простое утверждение о неумелости человека, находящегося на службе 48 лет, бывшего управляющим удельною конторой и палатой государственных имуществ, губернатором в Болгарии и самарским городским головой, звучало более, чем странно, надо заметить, что закон требует от всякого служащего «человеколюбия, усердия к общему добру и покровительства к скорбящим», вменяя должностному лицу в «главнейшее поношение упущение должности и нерадение по части блага общего, ему вверенного». Такого приговора, конечно, никогда не изрекли бы присяжные заседатели, противопоставив, подобно палате и сословным представителям, как нечто равносильное, неумелость опытного человека и жестокое бедствие, постигшее население целой губернии. Коронносословный суд в данном случае не мог не понять, что начало неумелости, как основание к оправданию, недопустимо потому, что, получив право гражданства, оно явилось бы разлагающим по отношению к началу долга, на котором зиждется всякое служение. Это начало было бы опасным, так как в силу его представлялась бы возможность, относясь легкомысленно, невнимательно, высокомерно или бездушно к общественному бедствию и даже усугубив его таким отношением к делу, уходить из-под карающей длани закона и драпироваться в удобную и безопасную мантию неумелости. Это начало было бы несогласным с требованиями нравственности, так как при допущении его призываемый по долгу службы на помощь против общего несчастия, решаясь взяться за дело, стал бы руководиться, вместо смирения перед важностью задачи и строгой проверки себя и своих сил, одними лишь аппетитами к власти, влиянию и разного рода наградам.