Из записок судебного деятеля

6 февраля состоялось совещание этого особого присутствия. В небольшой комнате Мариинского дворца в 2 часа собрались участники совещания: председатели департаментов, министры: внутренних дел, юстиции, императорского двора, управляющий морским министерством, вновь назначенный министр путей сообщения Паукер, государственный секретарь Половцов. Затем почти одновременно пришли великие князья Михаил Николаевич и Владимир. Когда все уселись у полукруглого стола, я занял место за небольшим столом в середине полукруга и, по предложению председателя, изложил сжато, но со всеми необходимыми техническими подробностями, результаты, раскрытые следствием, заключив перечислением лиц, привлеченных мною, с юридической квалификацией их деяний. Говорить пришлось около часу, все слушали с большим вниманием и, когда затем был сделан краткий перерыв, Михаил Николаевич подошел ко мне с выражением благодарности, в простых и, очевидно, искренних словах напомнив мне, что мы «старые знакомые», так как он присутствовал при моей обвинительной речи по делу Мясниковых 17 лет тому назад. Владимир с длиннейшей сигарой в зубах и неприятным гортанным голосом тоже подошел с любезными выражениями по поводу «крайне интересного» доклада, после которого, по его словам, нечего долго рассуждать. Когда было приступлено к обмену мнений, Михаил Николаевич поставил вопрос о том, следует ли привлечь Посьета и Шернваля и есть ли основание для привлечения Черевина? По первой части вопроса прежде всех высказался Владимир, отнесшийся к личности Посьета с большою черствостью и жестокостью. К его мнению присоединились Половцов и Манасеин и, к моему удивлению, без всяких оговорок, требовавшихся простым приличием относительно павшего предшественника, генерал Паукер. Затем поднял свой голос упитанный, блистающий здоровьем и силой, с красивым и умным лицом, Абаза. В округленных выражениях, говоря сильно и точно, он резко осудил образ действий Посьета, заявляя, что даже теперь, apres coup[218], он без содрогания не может подумать об ужасных последствиях, которыми грозила бездеятельность генерал-адъютанта Посьета. Поэтому ему, Абазе, представлялось, что привлечение последнего к суду является делом элементарной справедливости и удовлетворения возмущенному нравственному чувству. «Но, — прибавил он, делая внезапный volte-face[219], — из того, что нам рассказывал господин обер-прокурор, усматривается, что виновность генерал-адъютанта Посьета и его ближайшего помощника Шернваля была ясна с самого начала, ибо вытекала из явного нарушения совершенно точных правил. Что же, однако, произошло с Посьетом, несмотря на это? Был отставлен? Лишен власти и авторитета в глазах своего ведомства? Нет! Он продолжал целый месяц быть министром, управляя ведомством, которому подал вопиющий пример неисполнения своих обязанностей. Да и теперь, разве он в отставке?! Разве он в частной жизни размышляет о нарушении доверия государя, стоившем жизни двадцати человекам и едва не повергшем Россию в неслыханный траур. Он — наш товарищ, он — член высшего государственного учреждения, он решает вместе с нами важнейшие государственные вопросы! Надо быть последовательным, и если верховная власть признала возможность простить генерал-адъютанта Посьета, не вменив ему всего, что он сделал, или, лучше сказать, не сделал, то карать его и привлекать к ответственности за то же самое совершенно неуместно… Мне больше нечего сказать», — прибавил Абаза, выслушанный с напряженным вниманием. Тогда встал граф Д. А. Толстой, с тусклыми глазами на зеленовато-сером, бледном и обвисшем лице над впалой грудью и втянутым животом. «Ваше высочество, — начал он торжественно, — я не стану отрицать подавляющего характера открытых обстоятельств, так красноречиво изложенных господином обер-прокурором и вполне подтверждаемых докладом командированных мною чиновников. Мне достоверно известно, что не существует никаких признаков политического злоумышления, и, следовательно, дело идет о совершенно неизвинительном небрежении своего долга лицами, коим была вверена безопасность монарха и всей его семьи. Однако можно ли допустить привлечение министра к судебной за это ответственности? Доверенное лицо государя, ближайший исполнитель его воли, министр стоит так высоко в глазах общества и имеет такую обширную область влияния, что колебать авторитет этого звания публичным разбирательством и оглаской случая явной виновности носителя этого звания представляется крайне опасным. Это приучило бы общество к недоверчивому взгляду на ближайших слуг государя; это дало бы возможность неблагонамеренным лицам утверждать, что монарх может быть вводим в заблуждение своими советниками, не брегущими своим долгом. Ко многим причинам смуты умов в нашем обществе это прибавило бы еще новую. Но позвольте говорить за меня… — и голос Толстого нервно задрожал, — великому историку и гражданину русскому — Карамзину. Вот что сказал Он в записке «о новой и старой России»…», — и с этими словами Толстой вынул из кармана мундира сложенную вдвое тетрадку и прочел в ней то место, где ученый византиец, обращаясь к случаям «провинности» министра и советуя государю не делать народ судьей между ним и министром, говорит: «Пусть государь награждает достойных своею милостью, а в противном случае удаляет недостойных без шума тихо и скромно. Худой министр есть ошибка государева: должно исправлять подобные ошибки, но скрытно, чтобы народ имел доверенность к личным выборам царским». Читая тираду Карамзина, Толстой очень волновался: его голос и руки дрожали. Это было за четыре месяца до его смерти. Вероятно, тайный недуг уже начинал, — к несчастью для России, слишком поздно, — подтачивать силы человека, который поистине может быть назван злым духом двух царствований и к памяти о деятельности которого будущий историк отнесется с заслуженным словом жгучего укора.