Из записок судебного деятеля

Придавая особое значение моему «руководящему напутствию» присяжным и боясь его, Жюжан без сомнения основывалась на слышанных ею во Франции рассказах о резюме французских президентов или, быть может, и на каких-либо личных впечатлениях. До уничтожения во Франции в конце семидесятых годов заключительного слова президента последний почти всегда был верным и деятельным союзником прокурора, чуждым спокойной объективности и беспристрастия. Тип французского обвинителя довольно известен — и стоит в полной противоположности с намеченным нашими Судебными уставами типом обвинителя — «говорящего судьи», который по смыслу самого закона обязан не представлять дела в одностороннем виде, извлекая из него одни лишь данные, говорящие против подсудимого, и имеет право заявить суду об отказе от обвинения, если по совести находит оправдания подсудимого уважительными. Не таков французский обвинитель со своим страстным и трескучим словом, зачастую обращающий свое участие в судебных прениях в запальчивую травлю подсудимого… Таким же, как он был, президент суда в сущности и остался, несмотря на упразднение resume, которое на практике лишь разделилось на ряд его замечаний по поводу разных действий на суде, показаний свидетелей и т. п. Мне пришлось в 1879 году быть в Париже в заседании при закрытых дверях по делу торговца бакалейным товаром (epicier) — человека лет пятидесяти, с наружностью и манерами старого русского дворецкого, с бритым, бескровным лицом, обвинявшегося в безнравственных действиях (attentat a la pudeur) относительно девочки лет восьми. По прочтении обвинительного акта президент, апелляционный советник М. Petitjean, резко сказал подсудимому, не признавшему себя виновным: «Вы слышали, что в этом акте упомянуты четыре свидетеля, которые покажут против вас (qui vont deposer contre vous). Чем вы это объясните?» — «Я не знаю», — в замешательстве ответил подсудимый. «А я тем более (ni moi non plus)!» — почти крикнул на него вопрошавший. Затем, когда пред судом предстала потерпевшая, он приказал ей подняться к самому судейскому столу и, ласково спросив ее, молится ли она богу и знает ли, что господь бог очень строг к тем, кто говорит неправду, предложил ей вглядеться в подсудимого и сказать, тот ли это человек, который поступил с ней нехорошо. Получив утвердительный ответ, он уже совсем другим тоном сказал ей: «Eh bien! faites vorte deposition»[103]. Когда девочка окончила свой рассказ, он приказал поставить ее перед присяжными, лицом к ним, и предложил ей повторить свой рассказ, после чего, выслушав от подсудимого отрицание правдивости изложенного девочкой, он сказал, обращаясь к присяжным: «Господа, если она солгала, то солгала дважды — мне и вам. Для этого надо быть чудовищем (un monstre). В противном случае он, — указывая на подсудимого, — виновен!» В этом вкусе он сделал еще несколько разъяснений, постоянно сурово и, видимо, враждебно относясь к подсудимому. Когда присяжные ушли совещаться, президент любезно пригласил меня — cher et honorable collegue [104] (я был в это время председателем Петербургского окружного суда) — в свой кабинет и там пожелал узнать, нравятся ли мне приемы французской процедуры. Я сказал ему с полной откровенностью, что любуюсь быстротой и порядком производства дела, но думаю, что те заявления, которые он делает взамен упраздненного резюме, у нас были бы признаны неправильными, так как он прямо высказывает свое мнение о виновности подсудимого, что вызвало бы в России неодобрение со стороны товарищей судьи и порицание со стороны юридической прессы. Он не согласился со мной и, горячо возражая, воскликнул: «Мне нет дела до мнения моих товарищей! И я знать не хочу органов печати (je me fiche de la presse)! Я судья, принесший присягу перед богом (j'ai prete serment comme juge devant Dieu), а не машина: у меня сложилось мое мнение, и я его свободно выражаю».