Из жизни Ксюши Белкиной

— Ага! – радостно закивала головой Олька. – У вас здесь так классно! Квартира – блеск! А машина тоже есть?

— Есть… — улыбаясь, чокнулся с ней Иван Ильич.

И дача?!

— И дача…

— Вот это да–а–а… — восторженно протянула Олька, принимаясь за индейку. – Ой, как вкусно! А на дачу нам тоже можно будет приезжать?

— И даже нужно! – рассмеялся Иван Ильич, с удовольствием наблюдая, как она смачно облизывает свои пальцы. – Люблю искренних людей! Я и сам раньше таким был – куда теперь все подевалось, не знаю…

От выпитого вина Ксюша неожиданно осмелела — даже исчез из горла застрявший там поначалу слезный столбик, и решилась таки еще раз взглянуть в эти хитрющие яркие глаза, вобрать в себя еще немного их синевы — пусть будет, останется на память яркое пятнышко в голове… Вдруг стало ей так хорошо от присутствия этого далеко не молодого, а для нее, наверное, уже и старого мужчины, что она снова испугалась, и снова быстро опустила глаза в тарелку с нетронутым куском индейки.

— Иван Ильич, а вы почему вино не пьете? – продолжала свой допрос Олька, наивно хлопая длинными ресницами и никак не реагируя на выразительные бабкины взгляды, направленные короткими яростными вспышками в ее сторону.

— Да мне нельзя, деточка… — развел руками Иван Ильич. – У меня ведь два инфаркта уже было. Теперь ни пить, ни курить – ничего нельзя! Я и дочке обещал, когда она уезжала…

— Понятно! – махнула на него рукой Олька. – Тогда налейте мне еще вина! Вкусное такое!

— Оля!!! – одновременно прикрикнули на нее мать и бабка.

— А что такого? Иван Ильич сам сказал – он таких, как я, любит! Не слышали, что ли?

— Да на здоровье, девочка! – со смехом наполнил он ее бокал. – И не ругайтесь на нее – она молодец! Такая, какая есть – не больше и не меньше! И добавки ей, Зиночка, положи! И салатик…

После обеда мать с гордостью демонстрировала им свое новое жилище, хвасталась чудесами кухонной техники, ванной с «необыкновенными пузырьками» и даже новыми нарядами, которые успела прикупить себе в качестве подарка от нового мужа. Ксюша слушала ее равнодушно, вежливо кивая головой. Олька же, напротив, совала везде любопытный нос, выражая свой восторг то короткими словечками в духе Эллочки–людоедки — «ух» да «ах», то протяжным, на одном выдохе произнесенным — «кла–а–а–с–с–с…».

Вскоре Ксюша заметила, что мать уже на взводе, то есть из последних сил держит на лице улыбку гостеприимства, и засобиралась домой, потащив за собой упирающуюся Ольку. Иван Ильич очень тепло распрощался с «девочками», взял с них обещание не забывать, заходить почаще. Перед уходом мать завернула им в целлофан остатки индейки, сунула Ксюше в сумку и, уже открыв дверь, вдруг с наигранной заботливостбю произнесла:

— Ксюш, а ты чего это в кроссовках–то ходишь? Холодно же! Смотри, простудишься…

— Надо же, какая любящая мамочка! – возмущенно и зло прошипела Олька, как только они вышли из подъезда. — «Холодно же!» — передразнила она бабку. — Как будто не знает, что у тебя, кроме кроссовок, ничего и нет больше! Развыпендривалась, показушница хренова…

— Оля! Нельзя так о бабушке! – попыталась урезонить ее Ксюша. – Нехорошо это!

— А чего она… И вообще… Не многовато ли для нее будет?

— Что ты имеешь в виду? – насторожилась вдруг Ксюша.

— А то и имею! Не жирно ли для нашей бабушки в таких условиях жить? Мог бы себе кого и помоложе, и поприличнее найти… И нашлись бы, между прочим, желающие… И я бы, например, не отказалась! А что? Он совсем даже ничего дедушка… Если б еще и женился – так вообще в кайф…

— Да как тебе не стыдно! – напала со злостью на дочь Ксюша. – Что ты вообще несешь такое?! Замолчи сейчас же! Чтобы я никогда, слышишь, никогда от тебя этого не слышала! Дрянь! Да как ты посмела? Кто ты такая вообще?

— Мам, ты чего? – обиженно уставилась на нее Олька.

— Молчи, молчи лучше! – чуть не плакала Ксюша.

— Да чего ты кричишь на меня? Что, и пошутить нельзя, что ли? Еще и дрянью обозвала… Ты же сроду так на меня не ругалась!

Олька, надув пухлые губы, обиженно отвернулась, замолчала. Так и не сказала ни слова, пока ехали на дребезжащем занудно на поворотах трамвае, сидела, отвернувшись к окну, рассматривала грустный и неуютный зимний город в подступающих серых сумерках. И никак не могла понять, что сердилась мать вовсе не на нее, а на саму себя, и кричала тоже на саму себя – впервые в жизни сорвалась и вслух накричала… И где ей было понять – молодая еще, глупая совсем…

***

Плывущие с неба снежинки аккуратно ложились на землю, на скамейку, на Витино старенькое байковое одеяло в голубую и белую клеточку, словно боясь поломать свою хрупкую изящную красоту, засыпали нежным рыхлым слоем дорожки в церковном скверике. Все кругом казалось белым и чистым, и на душе было светло после воскресной утренней службы. Так бы и сидела вечно на этой скамеечке в скверике и смотрела бы на эти плывущие с неба снежинки! Холодно только очень…

— Вить, ты не замерз? Может, домой уже пора?

— Да я ж холода давно уже не чувствую, Ксюш! Посидим еще немного, ладно? Так хорошо здесь…

— Вить, а я с тобой поговорить хотела… Посоветоваться, вернее…