Из жизни Мэри, в девичестве Поппинс

Танька испуганно таращила на нее глазки-пуговки, глубоко спрятанные в розово-белой пухлости нежного детского лица, пыталась изо всех сил запахнуться поглубже в короткий шелковый пеньюарчик, отороченный нежными перышками. Туго натягиваясь от усилий, он всего-навсего чуть сходился на ее полной груди, открывая глазам белые, как сметана, толстые ноги. Странно, но и на нездоровую эту полноту тоже находились любители, и довольно много любителей – из тех, видно, что и в самом деле только говорят о красоте худых женщин, а на самом деле… Сама же Танька довольно легко управлялась со своим неповоротливым телом и даже ловко умела танцевать арабские танцы, сексуально и далеко не по-восточному сотрясая всеми своими складками, и пухлые ее щеки забавно топорщились при этом от легкой девчачьей улыбки, как два висящих на ветке и готовых вот-вот сорваться на землю спелых румяных персика. Забавно, конечно, было смотреть, как перекормленно-розовая малолетняя пышка зазывно трясет бедром – «любители» иногда помирали со смеху…. Было ей всего шестнадцать лет от роду, и была она доброй, смешливой и беззаботной. Для своих «любителей» называлась красивым именем Фаина и жила в этой квартире, как и Саша, «на всем готовом», то есть денег на руки не получала ни копейки. Серега часто наезжал к ним с ревизией, одобрительно-умильно трепал Таньку за отвислые щечки, приговаривая: «У-у, пыша моя…» Сашу же осматривал всегда критически и требовал еще «подсушиться» – похудеть то есть. «Тебе должно быть двенадцать лет, поняла? – оглядывая со всех сторон ее хрупкую фигурку, твердил он каждый раз. – А если надо будет, и меньше должно быть!»

Клиентов он направлял к ним сам. В основном это были солидные чистенькие дядечки с похотливыми глазами или вообще старички достопочтимые, исходящие слюной от страстных Танькиных танцев. Вот встретишь такого старичка на улице – и не подумаешь даже… Сколько они с Танькой «стоили» – они не знали. Любители рассчитывались напрямую с Серегой, он же держал их здесь «просто по доброте душевной», как он сам говорил, и доставались им только никчемные подарочки в виде коробок конфет, заколочек, колготок и прочей дребедени. Серега всегда звонил заранее и предупреждал о приезде очередного дядечки-клиента, даже имя его говорил, уважительно называя Иваном Петровичем или Львом Абрамовичем, например. А Саша уже знала, во что для этого конкретного любителя нимфеток надо обрядиться – или в пышную кисейную юбочку, или в детское платьице в клеточку с Микки-Маусом на кармашке, или в детские панталончики с кружавчиками… Хорошо хоть памперсы напяливать не заставляли, и то, как говорится, хлеб.

– Таньк, а ты еще больше растолстела, пока меня не было! – улыбнулась ей приветливо Саша, целуя в пухлую щеку.

– И не говори! Прет и прет меня куда-то, скоро в дверь не пролезу. А ты насовсем пришла или так, в гости?

– Сама не знаю, Таньк… – махнула рукой Саша, снимая на ходу ботинки и быстро проходя в маленькую гостиную. Поджав под себя ноги и продолжая трястись, она уселась в самый угол дивана, снова превратилась в маленький и жалкий черный комочек.

– Ну чего ты, Сашк? – идя следом за ней, жалобно тянула Танька. – Побили тебя, что ли? Ты у кого хоть живешь-то?

– Не спрашивай меня ни о чем, Танька. Плохо мне. Влипла я, понимаешь? Здорово влипла.

Она содрогнулась, звонко простучала-проклацала зубами и затихла, устало откинув голову на спинку дивана.

– Может, ты выпить хочешь, а? Согреешься.

– Таньк, ты же знаешь, я вообще не пью…

– А сейчас надо! Ты посмотри на себя – желто-зеленая вся, как банан. Что у тебя случилось-то?

– Что случилось? – эхом повторила за ней Саша, прикрывая глаза.