Из жизни одноглавого. Роман с попугаем

Что касается сборов, то мы почти успели: работы по упаковке библиотечных фондов оставалось дня на три, не больше.

Как началась вся эта катавасия, Милосадов редко показывался в библиотеке. Ну и впрямь, что ему здесь было делать? Со всем отлично справлялась замдиректора Екатерина Семеновна: распределяла коробки и бечевку, подгоняла отстающих и ставила в пример передовиков.

Однако тридцать первого числа, в среду, Милосадов приехал рано. Лаврируя между расплодившимися штабелями и рискуя повалить на себя какой-нибудь из них, прошелся по хранилищам, оценивая, что сделано и сколько осталось. Пошучивал, посмеивался, но глаза горели синим пламенем, и лично мне показалось, что он напряжен — как может быть напряжен и собран человек, приступивший к выполнению задачи, последней в цепи многих, от решения которой зависит успех всей затеи в целом.

Провел небольшое собрание. Надо отдать должное, он всегда говорил ясно и четко — по крайней мере до тех пор, пока речь не заходила о предметах поэтических. Иногда, правда, употреблял некоторые термины, заставлявшие женщин недоуменно переглядываться. Вот и сейчас: ясно и четко сказал, что приказывает всему личному составу (женщины переглянулись) заняться в первую очередь сбором собственных вещей — ведь у всех на рабочем месте всегда имеются какие-либо милые пустяки: чайная кружка, ложка с вензелем, портрет мужа или дочери, любимый календарь и запасные портянки. Тут женщины снова переглянулись, а Зонтикова громко прыснула — она всегда прыскала очень громко, на публику, причем только в присутствии Милосадова, и я подозреваю, что она все еще надеялась привлечь его внимание. В общем, именно сегодня, повторил Милосадов, нужно унести все это домой, а то не дай бог что-нибудь случится, так чтобы потом разговоров не было.

— Что же может стрястись, Виктор Сергеевич? — недоуменно поинтересовалась Коган.

— Что угодно, — сухо ответил Милосадов. — В такое время живем. Телевизор включаете? То-то.

— Ой, — сказала Плотникова, махнув рукой. — Главное, чтоб войны не было.

Милосадов на нее посмотрел, пожевал губами, но в результате на этот счет так и не высказался, а только сделал глотательное движение.

Сам он тоже занялся сборами. Вещей оказалось не много. Плазменную панель сразу отнес в машину, а портрет Президента, ноутбук, на котором он, как выдавалась свободная минута, раскладывал пасьянсы, несколько старых журналов — «Эсквайр», «Охота и рыбалка», «Флирт и знакомства», десяток самописок, стопку ежедневников с корпоративной символикой разных банков и прочий хлам упаковал в три коробки.

— Как-то странно, — говорила между тем Коган, перевязывая свои немногочисленные пожитки. — И что ему взбрело? Сколько еще времени книги будут вывозить! Неужели бы я не поспела свою чашку забрать?

Она пожимала плечами, и Наталья Павловна пожимала, и вообще все удивлялись, но, поскольку приказ есть приказ, выполняли его более или менее исправно.

Рабочий день кончился. При последнем ударе часов мне всегда вспоминается тот петушиный крик, когда нечисть, оставив несчастного Хому Брута, теснится, вываливаясь в окна и двери.

В общем, все ушли, Милосадов закопался в кабинете, и оказалось, что ему предстоит закрыть дверь и сдать объект на охрану, чего он отродясь делать не умел и учиться не собирался.

Он топтался у «рысепшын», с бранью листая журнал в поисках номера охранной службы, когда заскрипела дальняя дверь и в холл вышла Зонтикова.

— Ой, Виктор Сергеевич! — сказала она, улыбаясь растерянно и нежно. — Как хорошо, что вы еще здесь! Может быть, посоветуете, что мне вот с этим делать? Неужели домой нести?

И поставила на стойку бутылку коньяку.

— Ишь ты! — сказал Милосадов, по-собачьи наклоняя голову и принюхиваясь, хотя, казалось бы, запечатанная бутылка может издавать запах разве что стекла, бумаги и клея. — Какая вы все-таки смешная, Катя! Ну тогда закройте дверь, что ли.

***

Черт возьми!

Никогда бы не подумал, что все это так просто.

Когда Лидушка была жива, мы часто посмеивались с ней, вспоминая глупую молодость. Как нежились мы в нашем общем прошлом, некогда бывшем мгновенной явью… Подчас на Лидушку нападал особый стих. То она начинала меня ревновать к чему-то такому, о чем уже и памяти никакой не было, а то, например, принималась обвинять, что я ее никогда не любил. «Да как же не любил, когда еще как любил?» — отбивался я. «Совсем не любил, — настаивала она. — Совсем не любил. Все равно тебе было, какую птичку подсунули». — «Да как же все равно, Лидушка!» — возражал я, зная, что все это она не просто так и не для того, чтобы обидеть меня или рассердить; нет, ей хочется, чтобы я снова признался в любви, рассказал, как сильно любил в молодости, как жаждал, как волновала меня ее плоть.