Из жизни олуха и его приятеля (СИ)

А недавно Тамаре привиделся сон — будто выплыла из реки здоровенная рыба, с

чешуей, точно медные пятаки. Легла на берег, на серый песок, хлопает

плавниками, стонет и Тамару зовет. Подойди, говорит, ко мне, не бойся, я тебе

доброе слово скажу. Только Тамара к рыбе той подошла, рыба оскалила острые

зубы, подпрыгнула и вцепилась в ключицу Тамаре. Стала Тамара плакать от боли.

А рыба ей говорит: что же ты плачешь, Тамара? Меня муж твой послал, Ермолай!

Он в море на дне лежит — ему невесело мертвым быть, хочет он снова на свет

родиться. Слышишь, Тамара! Пока не родится твой муж, Ермолай, смерти тебе не

видать! Как же ему родиться, отвечает Тамара. Он ведь в море на дне лежит, и

со дна ему не подняться. А ты меня в чрево свое пусти, рыба ей говорит. Я в

чрево твое войду, сама там умру — а ты в тот же час родишь Ермолая, сказала ей

рыба и повалила Тамару на землю. И только коснулась Тамара земли, только

ударил ей в спину жесткий песок — как сделалось тело ее молодым, косы ее

почернели, набухли, и грудь поднялась у Тамары, плоским и гладким стал у нее

живот. И долго Тамару мучила проклятая рыба, и больно было Тамаре, и страшно, и от боли старуха Тамара проснулась.

И снова предстал перед нею равнодушный к ее видениям мир, явный, немеркнущий, неподвижный, с маленьким полуденным солнцем, яростно полыхающим в синеве. И

снова он изумил Тамару своей бессмысленной ясностью, беспредельностью и покоем

неизменных картин. Стоят на могильных курганах, как прежде, как во дни ее

юности, бессмертные Бабы — скорбные вехи сарматских кочевий; лижут измученные

зноем коровы и козы их гранитные животы, а они, словно упоенные своей

долговечностью, потемневшие от дождей и пыли, выщербленные ветрами, смотрят

слепыми широкими лицами в безмолвную даль на людские жилища, прилепившиеся к

пологим холмам, смотрят безучастно и отрешенно на всю эту вечно живую, озаренную солнцем степь, где скитались, любили, рождались и сгинули в

беспрестанных скитаниях сотворившие их народы; колышутся и сгорают травы в

жарком бесцветном пламени марева, и сверкает гладкими водами Мертвый Донец, поглотивший карлика Ермолая… Явный, незыблемый и почти уж забытый душою мир, он еще длит свою власть над Тамарой, еще проникает в ее сны и видения, заслоняя и разрушая их, пробуждая в ней память о далеких, исчезнувших днях ее

жизни. Но уже прочней и отчетливей памяти стали сны старухи Тамары, вернее и

явственней жизни стали ее видения. С каждым днем все меньше и меньше узнает

она этот мир. И уже ей снится не только степь, не только эти курганы, эти

ерики и протоки, и песчаные берега Донца, но и то, чего она в жизни никогда не

видала. Стали ей сниться горы с ледяными вершинами. Могучие и неоглядные, они

словно парят над землей, и нет на земле ничего, кроме этих сияющих льдами гор.

На горах, на заостренных вершинах, стоят, возвышаясь до солнца, исполинские

Бабы, гранитные истуканы, и они говорят Тамаре: — Никто не родится здесь вновь! Ни тебе, ни карлику Ермолаю уже не узреть этот

мир, этот немеркнущий свет, только Бог его видит вечно. Слышишь, Тамара!

И старуха Тамара смеется…

Гость

Первый весенний зной, цветут жерделы. На широкой станичной улице, сплошь

покрытой теплой пыльной кашицей, пустынно. Только высокая голая лошадь с

белесыми промятыми полосками от подпруги на боках идет неизвестно куда сквозь

лоснящийся воздух, беззвучно ступая длинными ногами по мягкому настилу.

Мальчик лет семи, внимательно разглядывавший ее, смотревший ей вслед с

недружелюбным любопытством, тут же о ней забывает, как только лошадь

скрывается — доходит до того места, где улицу пересекает наискось блестящая

мелкая речка и где нельзя уже ничего различить от избытка света в степном

пространстве.

— Пошла! Пошла вон! — командует мальчик, когда лошадь вдруг снова появляется

рядом с ним, неслышно вернувшись на улицу из степи. Но лошадь его не слушает — не уходит. Ей тоже любопытно видеть мальчика. Всем любопытно видеть его. Он

очень чистый, с гладкой светлой кожей на щеках, с кудрявыми — до плеч — волосами в цвет топленого масла; на нем черные отглаженные брюки, белая

рубашка с длинными рукавами, застегнутыми на запонки, которые сверкают

зелеными гранеными стекляшками — точно такими же, как в брошке, приколотой под

кружевным воротником. Лошадь хорошо понимает, что мальчик не здешний, не

станичный, хотя ей и неведомо, откуда он взялся: она бродила по речке, по

каменистой журчащей отмели, разглядывая цветные извивающиеся голыши под водой, в тот утренний час, когда мальчика привез из города на запыленном автомобиле

рослый нарядный дед, густо пахнущий водкой и новой тканью. Все утро в одном из

станичных дворов — в том, где стоит, окруженный пирамидальными тополями, высокий каменный дом с плоской крышей и маленькими арочными окнами, глубоко

утопленными в толстые выбеленные стены, — дед громко хохотал, громко

разговаривал, хлопая по плечу другого деда, своего брата, которого он называл

Петром. Петр же называл его Алексеем Ивановичем, обращаясь по отчеству и к

мальчику — Родион Родионович.

Две одинаково смуглые девочки, одна тринадцати, другая пятнадцати лет, дочери