Изабелла Баварская

— Я не колебался ни минуты, мой молодой повелитель: когда увидел, что бургундцы вошли в город, я тотчас бросился к вам, как мать к ребенку, да и кто, кроме меня, мог вас спасти, несчастный юноша? Не король же, ваш отец; а королева так далеко, что не смогла бы этого сделать, а если б и смогла, то, да простит ее Бог, возможно, не захотела бы. Вы же, ваше высочество, будь вы вольны распоряжаться собой, знай вы все ходы и выходы во дворце Сен-Поль, и даже если б двери были распахнуты настежь, вы бы запутались в перекрестках и улицах вашего города, где так уверенно себя чувствует последний ваш подданный. У вас оставался только я; вдруг я почувствовал, что силы мои удвоились, — значит, Бог не покинул своим покровительством вашу династию. Я схватил вас, ваше высочество, — для моих рук вы были не тяжелее, чем птаха для уносящего ее орла. И впрямь, попадись в этот час мне навстречу вся армия герцога Бургундского во главе с ним самим, я бы отбросил герцога и прорвался сквозь армию, и ни один волос не упал бы ни с вашей, ни с моей головы, — я верил тогда, что Бог с нами. Но теперь, ваше высочество, когда вы в безопасности за неприступными стенами Бастилии; теперь, когда я всякую ночь созерцаю один, стоя на этой площадке, зрелище, на которое мы сейчас смотрим вдвоем; теперь, когда я вижу, что Париж, город королей, — добыча революции, что народ правит, а королевство подчиняется; теперь, когда мои уши устали от этого шума, а глаза — от этих фейерверков, — всякий раз, спускаясь к вам в комнату, где вы, склонивши голову на подушку, спокойно спите — а ведь в вашем государстве идет гражданская война, ваша столица пылает в пожарищах, — я начинаю думать: достоин ли королевства тот, кто так беззаботно, так спокойно спит, в то время как его королевство взбудоражено и залито кровью?

Тень недовольства прошла по лицу дофина:

— Так ты, оказывается, шпионишь за мной?

— Нет, я молюсь за Францию и за вас, ваше высочество.

— А что бы ты сделал, если б в этот вечер я оказался в другом состоянии?

— Я отвел бы ваше высочество в надежное место, я бы бросился один, без доспехов, безоружный, навстречу врагу, окажись он на моем пути, ибо мне ничего другого не оставалось, как умереть, и чем раньше, тем лучше.

— Так вот, Танги, ты бы не один бросился на врага, нас было бы двое, и причем вооруженных; что ты на это скажешь?

— Что Господь наделил вас волей, пусть теперь Он дарует вам силу.

— И ты поддержишь меня?

— Война, которая нам предстоит, ваше высочество, будет долгой и изнурительной: не для меня, — ведь я уже тридцать лет не снимаю доспехов, а для вас — вы все свои пятнадцать лет ходите в бархате. Вам придется сразиться с двумя врагами, имя каждого из которых заставило бы содрогнуться великого короля. Но коли уж вы вытащите шпагу из ножен и вынесете знамя из Сен-Дени, вы не вложите шпагу обратно в ножны и не вернете знамя на место, прежде чем не похороните в земле Франции первого из ваших врагов — Жана Бургундского и не выгоните вон с французской земли другого вашего врага — Генриха Английского. Вам придется многое испытать. Ночи, когда вглядываешься во тьму, холодны, а дни, когда сражаешься с врагом, — смертоносны; такова жизнь солдата, ради нее вам придется отказаться от изнеженной жизни принца. И это не какой-нибудь час турнира — это дни и дни боев, и это не какие-нибудь два-три месяца вылазок и стычек — это годы и годы борьбы, сражений. Подумайте об этом хорошенько, ваше высочество.

Дофин молча отстранил руку Танги и направился к солдату, который дежурил в одной из башен Бастилии; дофин снял со стрелка его пояс и надел на себя, взял у него лук и произнес, обернувшись к удивленному Дюшателю, с твердостью, какой никто за ним не знал:

— Отец мой, я полагаю, ты будешь спокойно спать, покуда твой сын будет стоять на часах впервые в жизни.

Дюшатель собирался было ответить дофину, но тут у стен Бастилии разыгрались события, которые дали иное направление его мыслям.