Изабелла Баварская

Перине вздохнул.

— А где именно королева держит свой двор?

— В замке.

— И последний вопрос, мессир. Вы такой ученый, вы знаете латынь, греческий, географию. Прошу вас, скажите, в какую сторону должен я глядеть, чтобы увидеть Труа?

Ювенал поразмыслил, затем коснулся левой рукой головы Перине, а правой указал на точку в пространстве.

— Вот, — сказал он, — гляди-ка сюда, между колокольнями Сент-Ив и Сорбонны. Видишь луну, которая поднимается над колокольней, а чуть левее яркую звезду?

Перине кивнул головой.

— Эта звезда называется Меркурий. Ну так вот, если провести от нее вертикальную линию по направлению к земле, то эта линия разделит надвое город, о котором ты меня спрашиваешь.

Перине оставил без внимания показавшееся ему невразумительным астрономическо-геометрическое объяснение молодого докладчика государственного совета; его взгляд приковывало лишь то место в пространстве, которое находилось чуть левее колокольни Сорбонны, то место, где дышала Шарлотта. Остальное его не занимало, в этой же точке для него был сосредоточен целый мир.

Он жестом поблагодарил Ювенала; тот важно удалился, преисполненный гордости: ведь он дал своему молодому соотечественнику доказательство истинной учености, упрекнуть же этого беспристрастного и сурового историка можно было лишь в том, как он ею пользовался, да еще в желании довести до сведения слушателя, что он, Ювенал, происходил из рода Юрсен.[22]

Перине стоял, прислонившись спиной к дереву, его глаза были устремлены на ту часть Парижа, где высился Университет, но он не замечал его, и вскоре, словно и впрямь пропоров пространство, его взгляд вперился в Труа, мысленным взором Перине проник в Труа, в замок, в опочивальню Шарлотты, и комната выступила перед ним как декорация в театре, которую видит лишь один зритель. Он живо представил себе цвет обивки, мебель и среди всего этого — молоденькую грациозную блондинку, свободную в данную минуту от забот о своей королеве; от белых одежд исходит оживляющий темную комнату свет, — так носят в себе и излучают свет ангелы Мартин и Данби, и эти лучи освещают мрак, который они прорезают и в котором еще не блеснул луч солнца.

Собрав все свои душевные силы, Перине сосредоточился на этом видении, и оно стало для него реальностью, — если бы его воображению предстала сейчас Шарлотта не спокойная и задумчивая, а другая — подвергающаяся опасности, он протянул бы ей руки и бросился бы к ней, словно их разделял всего один шаг.

Перине так увлекся созерцанием любимой, — те, кто пережил это, уверяют, что в некоторые моменты иные люди живут двойной жизнью, — что не услышал шума, который производил двигавшийся по улице Павлина отряд всадников, и не заметил, как тот оказался всего в нескольких шагах от вверенного Перине участка.

Командующий этим ночным походом сделал знак отряду остановиться, а сам взобрался на крепостной вал. Поискав глазами часового, он заметил Перине, — тот, весь во власти своей грезы, стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг.

Командир отряда приблизился к этой неподвижной фигуре и поддел на кончик шпаги фетровую шапочку, прикрывавшую голову Леклерка.

Видение исчезло так же мгновенно, как рушится и проваливается сквозь землю воздушный замок. В Перине словно молния ударила, он схватился за копье и инстинктивным движением отстранил шпагу.

— Ко мне, ребята! — крикнул он.

— Ты, верно, еще не совсем проснулся, молодой человек, и грезишь наяву, — сказал коннетабль и шпагой переломил надвое, словно тростинку, копье с клинком, который Леклерк выставил вперед и который, падая, воткнулся в землю.

Леклерк узнал голос правителя Парижа, выронил оставшийся у него в руках обломок и, скрестив на груди руки, стал ждать заслуженного наказания.

— Так-то вы, господа буржуа, защищаете ваш город, — продолжал граф Арманьякский. — И это называется: исполнять свой долг! Эй, молодцы, — обратился он к своим людям, те тотчас же сделали движение по направлению к нему. — Есть три добровольца?

Из рядов вышли три человека.

— Один из вас остается здесь нести службу за этого чудака, — сказал граф.

Один из солдат соскочил с лошади, бросил поводья на руки товарищу и занял место Леклерка в тени ворот Сен-Жермен.

— А вы, — обратился коннетабль к двум другим солдатам, ожидавшим его приказа, — спешивайтесь и отмерьте незадачливому дозорному двадцать пять ударов ножнами ваших шпаг.

— Монсеньер, — холодно произнес Леклерк, — это наказание для солдата, а я не солдат.

— Делайте, как я сказал, — проговорил коннетабль, продевая ногу в стремя.

Леклерк подошел к нему, намереваясь его задержать.

— Подумайте, монсеньер.

— Итак, двадцать пять: ни больше, ни меньше, — повторил коннетабль и вскочил в седло.

— Монсеньер, — сказал Леклерк, хватаясь за поводья, — монсеньер, — это наказание для слуг и вассалов, а я не то и не другое. Я свободный человек, свободный гражданин города Парижа. Прикажите две недели, месяц тюрьмы, — я повинуюсь.

— Не хватало еще, чтобы эти негодяи сами выбирали себе наказание. Прочь с дороги!