Избавитель

Узоры, узелки на ткани, мерцающие в складках полутьмы пылинки. Серафим пошевелился. Открылись неясные силуэты деревьев, наполовину засыпанные снегом, дома, смутно выступающие на сером фоне облачного неба, волнистый горизонт. Выглянула луна, откровенно зловеще обнажая этот призрачный пейзаж, выхватывая из складок полутьмы, то чье-то лицо, то руку. Он встал и пошел, медленно и как бы наугад погружаясь в пейзаж. Он был уверен, что делает это осознанно. Неожиданно для себя он очутился в комнате со сводчатыми потолками. Его блуждающий взгляд тронул цветы в вазе с узким горлом, переместился на трофейное немецкое пианино с бронзовыми подсвечниками, остановился на тонко выписанном портрете рыжеволосой девы, который висел в простенке стены, и скользнул в приставное зеркало. В плоской и бездонной поверхности зеркала отражалась перспектива узкой и длинной как коридор комнаты, стены которой были расписаны сыростью. Лакуны, некоторые недосказанности заполнялись игрой отражений, текучими, зыбкими силуэтами, возникающими откуда-то и куда-то исчезающими. Их движение подчинялось какому-то странному ритму, но музыки не было слышно. Серафим подошел к створчатой двери с цветными стеклами и осторожно приоткрыл ее. В тишину комнаты ворвался шум праздника. Сверкание люстр, извивающихся гирлянд, мишуры. Волны запахов. Они затапливали одурманивающим ароматом, разжигали воображение. Его внимание привлекла фигура рыжеволосой девы. Она бродила между гостями, сбившимися в некие галактики.

Часы пробили полночь. Зазвучал гимн, и ритм движения фигур изменился. Серафим поискал глазами деву. Она сидела у окна, отгородившись от зала стеклянной створкой, и костяшками пальцев отбивала такты музыки. Худощавые, изящно очерченные руки, высокая шея, смуглое скуластое лицо. Возникло ощущение, что он уже видел ее где-то, и эти несколько угловатые движения, подчиняющие себе мелодию, и эту улыбку, и эти глаза с прозеленью, на дне которых вспыхивали и гасли искорки.

Как-то вдруг ему стало холодно. Он оглянулся на дверь, потом перевел взгляд на портрет. От него осталась только рама. Вместо лица рыжеволосой девы зияло пустое место. Недоумевая, он обернулся. В створке стекла все еще рисовалась фигура девы, тонко очерченное лицо, глаза с застывшими на дне отражениями, губы, словно лепестки, слегка припухшие, совсем детские. Лишь двусмысленная граница стекла, прозрачная и отражающая, отделяла их. Дева слегка склонилась над геранями в горшках. Поза полная беспокойства…

Где-то глухо, обрывисто хлопнула дверь. Створка и заточенная в ней фигурка девы заколыхались, как отражения на воде. Случайный отсвет обрисовал ее совершенно иначе. Отсвет погас и она исчезла. Призрак. Тень. Мечта…

Как-то нелепо всхлипнув, Серафим очнулся. В камере было душно и сумрачно.

— Удивлены?.. это опять я… — Фома придвинулся к Серафиму. — Я здесь уже второй день… а вы давно здесь?..

— Даже не знаю… — пробормотал Серафим, все еще в сонном оцепенении.

— Что там слышно, что говорят?.. — К ним подполз незнакомец малого роста, почти карлик, с лицом изрытым оспой.

— Говорят, каждую ночь кто-то рассыпает пальмовые листья у Спасских ворот…

— И что?..

— Как что?.. ждут Избавителя… — Серафим поправил очки.

— В субботу Он придет… время близко… — пробормотал старик в плаще и в галошах на босую ногу, как будто с трудом подбирая слова. — Сделается безмолвие на небе, как бы на полчаса и явится конь бледный, летящий посредине неба и на нем всадник… потом солнце омрачится, а луна сделается, как кровь запекшаяся, и придут ангелы числом семь, и выльют на город семь чаш гнева Божьего…

— Мне кажется, он не в себе…

— Дождь всех сводит с ума… — Серафим улыбнулся.

— Да уж, как перед потопом… — Карлик пополз к Серафиму, который лежал у окна, под предлогом подышать свежим воздухом. — Что от вас хотел этот бывший журналист… он работал на газету «Патриот», а теперь работает на контору Пилада… так что держитесь от него подальше… — Карлик откатился к стене и затих.