Избяной

Напуганная Курилиха, помня о вкусовых пристрастиях домового, отнесла Дарье банку липового мёда. От денег отказалась и в избу входить не стала, сославшись на неотложные дела. Руку она тоже лечила мёдом, накладывала повязку. Ранка гноилась и не заживала, температура отчего-то держалась на тридцати семи с хвостиком, ладонь покраснела, и запах от неё шёл дурной.

Фельдшерица качала головой: «В больничку бы надо, раз такое дело». Наталья от неё отмахнулась. Но температура подскочила до тридцати девяти, «такое дело» оказалось гангренозным воспалением, и из Котловской больницы Наталья вернулась с культей: правую кисть пришлось ампутировать, чтобы избежать заражения крови.

Теперь уже Курилиха пробегала мимо Дарьи опустив глаза и не здоровалась. Дарья мысленно просила у неё прощения за то, что прокляла весь куриловский род за украденное сено. Машке без сена каюк, чем зимой кормить-то? Если бы не перевод от Линоры, козу пришлось бы продавать, а купили бы скорее всего на мясо.

Машка смотрела понимающими глазами, в узких щелях прямоугольных козьих зрачков Дарье чудилась благодарность – за то, что не продала, жить оставила.

Косить Дарья не могла: с прошлой весны правая рука плохо слушалась и не поднималась. Прихватило её тогда нешуточно. Чудилось, смерть за ней пришла, у постели сидела да за руку держала, вот и онемела рука-то.

О том, что у приёмной матери той весной случился инсульт, Линора так и не узнала, как не знала об этом сама Дарья. Но Бог миловал: отлежалась, оклемалась, поднялась. Первое время ей приходилось тяжко: ноги заплетались одна за одну, а язык не хотел говорить и ворочался во рту берёзовым поленцем.

По чердачной крутой лестнице Дарья взбиралась долго. От слабости мутилось в голове, и казалась она себе молодой быстроногой девчонкой, какой была когда-то. Примечала: лестнице давно бы кончиться пора, а она не кончается, будто не на чердак ведёт, а на небо. Далеко идти. Ступенька… другая… третья…

Поднявшись, распласталась ничком на чердачном полу, полежала, восстанавливая силы. До кладовки доползла на коленях, стукнула тихонько в дверцу:

– Здесь ли ты, мил дружок домовеюшка? Здесь ли хозяюшка твоя домовилиха? Как живёте-можете?

Избяной в кладовке зашуршал. Ответил, значит, на приветствие.

– Ты обиду на меня не держи, – попросила Дарья. – Знаешь ведь, болела я, думала и вовсе помру, да Господь дальше жить велел. Или это ты меня на ноги поставил? – осенило Дарью. Схватила принесённую корзинку, вынимала подарки для Избяного, выставляла перед дверкой его домика:

– А я к тебе с угощением. Не побрезгуй, соседушко, медком, орешками, яблочками сушёными.

На чердаке знакомо пахло древесной трухой и прошлогодней лежалой соломой. Солнечный луч пробился сквозь пыльное оконце, подхватил с пола соломенные трушинки, закружил золотой каруселью, озорно скатился вниз по деревянным ступеням и исчез. И показалось на миг, что с чердачной лестницы, мелькая голыми пятками, сбежало-слетело её детство и ушло навсегда. И где-то далеко смеётся и чему-то радуется двенадцатилетняя Даша Негубина, в счастливом неведении не зная о том, что ждёт её впереди.

9. Баллы́

Джемалов-старший сдержал обещание, данное сыну. Пришёл к Кожиным с богатыми подарками и бухнул с порога: «У вас товар, у нас купец». Степан не сказал ни да ни нет, но гостей принял радушно, усадил за стол. Верку гонял в хвост и в гриву – в подпол за соленьями, к тётке Марии за самогоном, к Дарье за яблоками: у Кожиных шафран и антоновка, а Баяра Степану хотелось угостить коричными, а коричных ни у кого в деревне нет, только у Негубиных.

Дарья без слова насыпала в подставленную миску яблок, но Верка не торопилась уходить, чего-то ждала. Дарья посмотрела в её полные отчаяния глаза, проговорила нехотя: «Плакать тебе не об чем, дочка. Сватовство не свадьба, посидят, погуторят и уйдут. Это в старые времена дочерей не спрашивая замуж отдавали, а тебя отец любит. Не захочешь за Баллы пойти, нипочём не отдаст. Что ты голову повесила? Тебе восемнадцати нет, в загсе не распишут. А за год много воды утечёт».

Верка слушала, кивала, под конец даже улыбнулась. Пробормотала скороговоркой «Спасибо, тётка Дарья!» и убежала, мелькая тонкими ногами.

А вечером стояла перед Баллы, крутила лямку сарафана, бросала в лицо злые слова:

– Вы об меня глаза не мозольте. Я за вас не пойду, другого люблю. – Забывшись, перешла на «ты», добавила с издёвкой: – Сам побоялся прийти, отца подослал. Жених…

Баллы молчал, скрипел зубами. А сердце таяло от нежности к этой девчонке, красивой даже когда злится. Пусть говорит что хочет, всё равно она будет принадлежать ему. И любить будет. Воодушевлённая его молчанием, Верка продолжила, упёршись руками в бока:

– Мимо дома моего больше не ходи. Увижу, отцу скажу.

– Посмотри на себя. Стоишь как баба на базаре, руки в боки, и базланишь языком, – не выдержал Баллы.