Избиение младенцев

Кадеты вскочили и стали перебегать в сторону кладбища, откуда беспрерывно сыпались пули. Поняв, что пулемёт Никольского замолчал, красные подняли головы и стали ещё плотнее обстреливать зады кладбища, совсем смело показываясь над кладбищенской стеной. Но кадеты подтянулись; Никита с помощью маленького Авраменко подкатил пулемёт на новую позицию и опять начал строчить, выкашивая всех, кто находился в стороне от ограды кладбища. Остальные из винтовок снимали бойцов, которые прятались за могилами. Никита поймал себя на мысли, что он беспредельно раздражён, что его трясёт от бешенства, что он вне себя от гнева и хочет только одного: схватить пудовую дубину и крошить вражеские головы беспрерывно, бесконечно! Он до боли в пальцах сжал поворотные ручки «максима», вцепился в него мёртвой хваткой, ощерился, как затравленный волк и, всовывая перекошенное лицо в щиток пулемёта, затрясся с ним в совместной яростной злобе. Красные не выдержали натиска и… побежали! Вон их чёрные фигуры запетляли по белому снегу, вон их беззащитные спины открылись для возмездия… вон те, кто прятался за могилами, уже перемахивают через кладбищенскую стену… чу! – слышен откуда-то сверху клич Рогойского:

– Каде-е-ты! Вперёд!

И вскочив, резво, как хищники, преследующие ослабевшую добычу, понеслись кадеты вслед уносящемуся противнику, на ходу щёлкая затворами и выцеливая мечущиеся фигуры отступающих. Никита не мог с пулемётом поспеть за быстро удаляющимися товарищами, вдвоём с Авраменко они зацепили опорную дугу «максима» и двинулись в колонию. Оглянувшись, они увидели, как кадеты добивают оставшихся в арьергарде красных. Бешенство его не могло утихнуть, он всё клокотал, щерился и никак не мог успокоиться.

Наступали сумерки.

Никита с Авраменко вошли в колонию. На улицах там и сям лежали трупы – кадеты, пехотинцы, красные, белые. Никита стал снимать с убитых подсумки, вытряхивать патроны. Возле кирхи, прислонившись к стене, полусидел раненый красноармеец, нашпигованный осколками. Кадеты подошли ближе. Авраменко потянулся к патронной сумке врага, висевшей у него на поясе.

– Берите, берите, – прошептал красноармеец, – берите всё…

Авраменко снял подсумок, забрал винтовку, из кармана окровавленной шинели вынул гранату.

– Быстрее! – раздражённо сказал Никита.

Его продолжало трясти, болезненное возбуждение не хотело уходить, желудок сводила судорога боли, и волна дурноты подступала к горлу. Он не мог обуздать свою мстительную ярость, ему снова представилась огромная дубина, которую так хотелось обрушить на голову раненого.

Красноармеец протянул руку. Глядя в лицо Никите, с трудом проговорил:

– Не убивай, браток! Мы не коммунисты… мы – мобилизованные…

– Сука, сука, – прошипел Никита, сорвал с плеча винтовку, быстро передёрнул затвор и, не целясь, выстрелил…

Ночью батальон Стесселя вернулся с позиций в Кандель, и кадеты получили, наконец, передышку. В хате, где утром начинали кашеварить, снова развели огонь и стали собирать рассыпавшуюся муку. Пока закипала вода, возбуждённо обменивались впечатлениями от боя и пытались подвести его итоги. Красные были полностью выбиты из Канделя и соседнего Зельца, понесли большие потери, как кавалерией, так и пехотой, но, отступив, заняли последнюю на этом направлении колонию Страсбург и заблокировали тираспольский шлях. Капитан Реммерт сидел возле печи в позе человека, решающего сложную жизненную задачу; Никита смотрел на него и думал, что никаких особенных мыслей, скорее всего, в голове капитана сейчас нет, просто он бесконечно устал и, отключившись от мира, таким образом, скорее всего, пытается отдохнуть. Кадеты сидели и лежали в просторной горнице, многие уже подрёмывали, Никита с Авраменко тоже пристроились возле печки и через несколько минут тоже клевали носами. Дремота затягивала их всё глубже, и вот они потихоньку отчалили от неестественно ярких пристаней реальности и поплыли в мглистых, тинистых, масляно-слоистых водах причудливых сновидений, в которых были перемешаны крылатые кони, трепещущие на ветру алые знамёна, дымящиеся пулемётные стволы, чёрные точки суетливых фигурок на искрящемся цветными переливами льду и их собственные силуэты, увиденные как бы со стороны: бесплотные, дымные, медленно скользящие над полем брани… Вдруг сильный хлопок мгновенно смыл их видения, – так, как мощный поток воды смывает нестойкую краску со стен, – и мутные дрожащие картинки потекли вниз, открывая их взорам бездонный проём открывшейся в ночь двери и на его фоне – огромного офицера, громоздящегося посреди горницы.