Избранная

Комната освещена тускло, но я вижу знакомые лица бывших соседей и одноклассников, товарищей отца по работе. Отца, смотрящего так, словно у меня выросла вторая голова. Маркуса. При виде него меня скручивает боль… Тобиас…

Нет. Я не стану это делать, не стану думать о нем.

— Откуда тебе известно о нашем укрытии? — спрашивает Калеб. — Мама нашла тебя?

Я киваю. Думать о маме тоже не хочется.

— Плечо, — говорю я.

Теперь, в безопасности, адреналин, приведший меня сюда, распадается, и боль становится сильнее. Я опускаюсь на колени. Вода течет с моей одежды на бетонный пол. Из груди отчаянно рвется всхлип, и я, давясь, глотаю его.

Женщина по имени Тесса, жившая на нашей улице, раскатывает тюфяк. Она была замужем за членом совета, но я не вижу его. Вероятно, он мертв.

Кто-то переносит лампу из одного угла в другой, чтобы у нас был свет. Калеб достает аптечку, а Сьюзен приносит бутылку воды. Нет лучшего места для нуждающихся в помощи, чем полная комната членов Альтруизма. Я смотрю на Калеба. Он снова в сером. Наша встреча в лагере Эрудиции теперь кажется сном.

Отец подходит ко мне, кладет мою руку себе на плечи и помогает пересечь комнату.

— Почему ты мокрая? — спрашивает Калеб.

— Меня пытались утопить. Как ты здесь оказался?

— Я сделал, как ты велела… как мама велела. Исследовал симуляционную сыворотку и обнаружил, что Жанин работала над сывороточными передатчиками дальнего действия, чтобы сигнал распространялся на большее расстояние, а это привело меня к информации об Эрудиции и Лихости… в общем, узнав, что происходит, я провалил инициацию. Я предупредил бы тебя, но было уже слишком поздно. Теперь я бесфракционник.

— Ничего подобного, — жестко возражает отец. — Ты с нами.

Я опускаюсь на колени на тюфяк, и Калеб срезает медицинскими ножницами лоскут рубашки с моего плеча. Он отлепляет квадрат ткани, обнажая сначала татуировку Альтруизма на моем правом плече, затем трех птиц на ключице. Калеб и отец смотрят на мои татуировки одинаково зачарованно и возмущенно, но ничего не говорят.

Я лежу на животе. Калеб сжимает мою ладонь, пока отец достает антисептик из аптечки.

— Ты когда-нибудь вынимал пулю из живого человека? — спрашиваю я с нервным смешком.

— Ты многого не знаешь обо мне, — отвечает он.

Я многого не знаю об обоих своих родителях. Я думаю о маминой татуировке и прикусываю губу.

— Будет больно, — предупреждает он.

Я не вижу, как входит нож, но чувствую его. Боль разливается по телу, и я ору, сжав зубы и стиснув руку Калеба. Сквозь крик я слышу, как отец просит меня расслабить спину. Из уголков глаз текут слезы, и я повинуюсь. Боль начинается снова, я чувствую, как нож ходит под кожей, и не перестаю кричать.

— Достал, — говорит он и швыряет что-то на пол со звоном.

Калеб смотрит на отца, затем на меня и смеется. Я так долго не слышала его смеха, что на глаза наворачиваются слезы.

— Что смешного? — Я хлюпаю носом.

— Вот уж не думал, что снова увижу нас вместе, — отвечает он.

Отец протирает кожу вокруг раны чем-то холодным.

— Пора зашивать, — сообщает он.

Я киваю. Он вдевает нить в иглу, как будто проделывал это тысячу раз.

— Раз, — произносит он, — два, три…

На этот раз я стискиваю зубы и молчу. Из всей боли, которая выпала мне сегодня — боли оттого, что меня подстрелили, оттого, что я едва не утонула, оттого, что из меня вытащили пулю, боли обретения и утраты матери и Тобиаса, — эту легче всего вынести.

Отец заканчивает зашивать рану, перерезает нить и закрывает шов бинтом. Калеб помогает мне сесть, разделяет подолы двух своих футболок, стягивает через голову ту, что с длинными рукавами, и отдает мне.

Отец помогает продеть правую руку в рукав футболки, и я натягиваю остальное через голову. Футболка мешковатая и пахнет свежестью, пахнет Калебом.

— Итак, — тихо произносит отец. — Где твоя мать?

Я опускаю глаза. Мне не хочется сообщать эту новость.

Не хочется, чтобы эта новость вообще была.

— Ее больше нет, — отвечаю я. — Она спасла меня.

Калеб закрывает глаза и глубоко вдыхает.

Отец на мгновение кажется yбитым горем, но затем приходит в себя, отводит влажные глаза и кивает.

— Хорошо, — напряженно произносит он. — Хорошая смерть.

Если я заговорю сейчас, то сорвусь, а я не могу себе этого позволить. Так что я просто киваю.

Эрик назвал самоубийство Ала отважным, но он ошибался. Отважной была смерть моей матери. Я помню, какой спокойной она была, какой решительной. Отвага не только в том, что она умерла ради меня. Отвага в том, что она сделала это без громких слов, без промедления и, очевидно, не ища других вариантов.

Отец помогает мне встать. Пора встретиться с остальными. Мать велела мне спасти их. Поэтому и потому, что я лихачка, теперь возглавить их — мой долг. Не представляю, как справлюсь с этим бременем.

Маркус тоже встает. При виде его я вспоминаю, как он бил меня ремнем по руке, и грудь сжимается от боли.