Избранная лирика

при правнуках будет твоих.

Ссыпается ей на колени

и стук партизанских колёс,

и пепел сожжённых селений,

и жёлтые листья берёз.

Прядёт она ветер и зори,

и мирные дни и войну,

и волны свободные моря,

и радиостанций волну.

С неженскою гордой любовью

она не устала сучить

и нитку, намокшую кровью,

и красного знамени нить.

Декабрь сменяется маем,

цветы окружают жилье,

идут наши дни, не смолкая,

сквозь тёмные пальцы её.

Суровы глаза голубые,

сияние молний в избе.

И ветры огромной России

скорбят и ликуют в трубе.

Кладбище паровозов

Кладбище паровозов.

Ржавые корпуса.

Трубы полны забвенья,

свинчены голоса.

Словно распад сознанья -

полосы и круги.

Грозные топки смерти.

Мёртвые рычаги.

Градусники разбиты:

цифирки да стекло -

мёртвым не нужно мерить,

есть ли у них тепло.

Мёртвым не нужно зренья -

выкрошены глаза.

Время вам подарило

вечные тормоза.

В ваших вагонах длинных

двери не застучат,

женщина не засмеётся,

не запоёт солдат.

Вихрем песка ночного

будку не занесёт.

Юноша мягкой тряпкой

поршни не оботрёт.

Больше не раскалятся

ваши колосники.

Мамонты пятилеток

сбили свои клыки.

Эти дворцы металла

строил союз труда:

слесари и шахтёры,

села и города.

Шапку сними, товарищ.

Вот они, дни войны.

Ржавчина на железе,

щёки твои бледны.

Произносить не надо

ни одного из слов.

Ненависть молча зреет,

молча цветёт любовь.

Тут ведь одно железо.

Пусть оно учит всех.

Медленно и спокойно

падает первый снег.

Мама

Добра моя мать. Добра, сердечна.

Приди к ней - увенчанный и увечный -

делиться удачей, печаль скрывать -

чайник согреет, обед поставит, выслушает, ночевать оставит: сама - на сундук, а гостям - кровать.

Старенькая. Ведь видала виды, знала обманы, хулу, обиды.

Но не пошло ей ученье впрок.

Окна погасли. Фонарь погашен.

Только до позднего в комнате нашей

теплится радостный огонёк.

Это она над письмом склонилась.

Не позабыла, не поленилась -

пишет ответы во все края:

кого - пожалеет, кого - поздравит, кого - подбодрит, а кого - поправит.

Совесть людская - мама моя.

Долго сидит она над тетрадкой, отодвигая седую прядку

(дельная - рано ей на покой), глаз утомлённых не закрывая, ближних и дальних обогревая

своею лучистою добротой.

Всех бы приветила, всех сдружила, всех бы знакомых переженила.

Всех бы людей за столом собрать, а самой оказаться - как будто!- лишней, сесть в уголок и оттуда неслышно

за шумным праздником наблюдать.

Мне бы с тобою всё время ладить, все бы морщины твои разгладить.

Может, затем и стихи пишу,

что, сознавая мужскую силу, так, как у сердца меня носила, в сердце своём я тебя ношу.

Земля

Вот как прожил я жизнь человечью: ни бурана, ни шторма не знал, по волнам океана не плавал, в облаках и во сне не летал.

Но зато, словно юность вторую, полюбил я в просторном краю

эту чёрную землю сырую,

эту милую землю мою.

Для неё ничего не жалея,

я лишался покоя и сна,

стали руки большие темнее,

но зато посветлела она.

Чтоб её не кручинились кручи

и глядела она веселей,

я возил её в тачке скрипучей, так, как женщины возят детей.

Я себя признаю виноватым,

но прощенья не требую в том, что её подымал я лопатой

и валил на колени кайлом.

Ведь и сам я, от счастья бледнея, зажимая гранату свою,

в полный рост поднимался над нею

и, простреленный, падал в бою.

Ты дала мне вершину и бездну, подарила свою широту.

Стал я сильным, как тёрн, и железным -

даже окиси привкус во рту.

Даже жёсткие эти морщины,

что по лбу и по щёкам прошли, как отцовские руки у сына,

по наследству я взял у земли.

Человек с голубыми глазами, не стыжусь и не радуюсь я,

что осталась земля под ногтями

и под сердцем осталась земля.

Ты мне небом и волнами стала, колыбель и последний приют...

Видно, значишь ты в жизни немало, если жизнь за тебя отдают.

Милые красавицы России

В буре электрического света

умирает юная Джульетта.

Праздничные ярусы и ложи

голосок Офелии тревожит.

В золотых и тёмно-синих блёстках

Золушка танцует на подмостках.

Наши сестры в полутёмном зале, мы о вас ещё не написали.

В блиндажах подземных, а не в сказке

Наши жены примеряли каски.

Не в садах Перро, а на Урале

вы золою землю удобряли.

На носилках длинных под навесом

умирали русские принцессы.

Возле, в государственной печали, тихо пулемётчики стояли.

Сняли вы бушлаты и шинели,

старенькие туфельки надели.

Мы ещё оденем вас шелками,

плечи вам согреем соболями.

Мы построим вам дворцы большие, милые красавицы России.

Мы о вас напишем сочиненья, полные любви и удивленья.

Опять начинается сказка

Свечение капель и пляска.

Открытое ночью окно.

Опять начинается сказка

на улице, возле кино.

Не та, что придумана где-то, а та, что течёт надо мной,

сопутствует мраку и свету,

в пыли существует земной.

Есть милая тайна обмана,

журчащее есть волшебство

в струе городского фонтана, в цветных превращеньях его.

Я, право, не знаю, откуда

свергаются тучи, гудя,

когда совершается чудо

шумящего в листьях дождя.

Как чаша содружества - брагой, московская ночь до окна

наполнена тёмною влагой,

мерцанием капель полна.

Мне снова сегодня семнадцать.

По улицам детства бродя,

мне нравится петь и смеяться

под зыбкою кровлей дождя.

Я вновь осенён благодатью

и встречу сегодня впотьмах

принцессу в коротеньком платье