Избранная лирика

                   Когда, свернув с наезженного тракта
                   В ущелье Гринхед, вы ступить решитесь
                   Чуть дальше в глубь его, где своенравный
                   Бурлит поток, дороги крутизна
                   Вас отпугнет сперва: громады скал
                   Воздвигнутся такой стеной надменной!
                   Но — в путь смелей! Над бурным тем ручьем
                   Они потом расступятся и взору
                   Откроют потаенный тихий дол.
                   Жилищ людских там не видать; лишь овцы
                   Пасутся редкие на горных склонах
                   Да в поднебесье коршуны плывут —
                   Воистину глубокое безлюдье.
                   И я б не стал вам докучать рассказом
                   О той долине — но одно в ней место
                   Легко б могли тогда вы миновать
                   И не заметить: грубых камней груду,
                   Что высится на берегу ручья.
                   Своя у них история; чудес
                   И тайн в ней нет — однако ж можно, право,
                   С ней не без пользы время скоротать
                   У очага или в тени платана.
                   Она одна из первых тех легенд,
                   Каких слыхал я отроком немало,
                   О пастухах. Уже тогда любил я
                   Сих странников нагорий — но, увы,
                   Любил не ради них самих, а ради
                   Долин и круч, служивших им приютом.
                   И вот юнца, что убегал от книжек,
                   Но к кроткому и властному внушенью
                   Природы не был глух, простая повесть
                   Впервые научила сострадать
                   Несчастию не своему — чужому
                   И размышлять, пускай еще невнятно,
                   О тех страстях, что правят человеком,
                   О сердце и о жребии его.
                   Я эту повесть вам перескажу —
                   Она, надеюсь, по сердцу придется
                   Немногим тем, кто сердцем чист и прям, —
                   И тем еще, другим, — с каким волненьем
                   Я думаю о них! — поэтам юным,
                   Что, в свой черед поднявшись к этим долам,
                   Меня заменят в них, когда уйду.

                   В долине Грасмир жил во время оно

                   Пастух; он звался Майклом. Тверд душой,
                   Несуетен, в кости широк и прочен,
                   Он до седых волос сумел сберечь
                   Недюжинную силу, ясный ум,
                   Сноровку; был на труд любой горазд,
                   А уж в своем-то ремесле пастушьем
                   Знал толк, как ни один овчар вокруг:
                   Знал, что несет с собою каждый ветер,
                   Любой его порыв; другим, бывало,
                   Еще и невдомек, а он уж слышал
                   Подъятый южным ветром гул подземный,
                   Как плач волынки дальней за холмом.
                   И вспоминал он про свои отары,
                   И приговаривал, сбираясь в путь:
                   "Вот ветер мне и задает работу!"
                   Досужих странников торопит буря
                   Искать укрытья — а его она
                   Звала на склоны гор, и сколько раз он
                   Один бывал там в самом сердце мглы,
                   И чередой неслись над ним туманы.
                   Так жил он добрых восемьдесят лет.
                   И жаль того мне, кто решит поспешно,
                   Что он на эти скалы и ручьи
                   Взирал лишь с безучастием привычки:
                   Зеленый дол, где так легко и вольно
                   Дышалось пастуху; крутые склоны,
                   Исхоженные вдоль и поперек
                   Ногою твердой, — сколько в этих книгах
                   Хранилось памяти о днях нужды
                   И днях забот, о радостях и бедах,
                   О тварях бессловесных, коих он
                   Спасал, кормил, сгонял под кров надежный, —
                   И трудный, честный свой считал барыш.
                   Так диво ли, что горы, долы эти
                   Свой вечный знак на нем напечатлели,
                   Что он их безотчетною любовью
                   Любил, как жизнь свою, — как жизнь саму?

                   Не одиноко дни его текли.

                   Их с ним делила верная подруга,
                   Жена достойная, в годах почтенных,
                   Хоть Майкла и на двадцать младше лет.
                   Бодра, жива, всегда в трудах по дому —
                   Воистину душа его; две прялки
                   Резьбы старинной были у нее:
                   Для шерсти — погрубей, для льна — потоньше;
                   Коли одна смолкала, то затем лишь,
                   Что наставал черед жужжать другой.
                   И был еще в семье, на радость им,
                   Сынок единственный; судьба его
                   Послала им, когда все чаще Майкл
                   Стал намекать, что стареется он, —
                   Уж, мол, стоит одной ногой в могиле.
                   Вот этот сын да две овчарки верных
                   (Одной так вовсе не было цены)
                   И составляли весь их круг домашний.
                   А что до трудолюбия, семейство
                   Давно в пословицу вошло окрест.
                   Когда с закатом дня отец и сын
                   Под кров родной с нагорий возвращались,
                   Они и тут не складывали рук.
                   Так вплоть до ужина; тогда они
                   За чистый стол садились, где их ждали
                   И сытный суп, и свежий сыр домашний,
                   И с молоком овсяные лепешки.
                   Кончался ужин — Люк (так звался сын)
                   Со стариком отцом себе искали
                   Занятье, чтобы не сидеть без дела
                   У очага: расчесывали шерсть
                   Для матушкиных прялок, поправляли
                   Косу, иль серп, иль цеп, иль что придется.

                   Лишь за окном смеркаться начинало —

                   Под потолком, у кромки дымохода,
                   Что сложен был на грубый местный лад
                   И затенял огромным черным клином
                   Полкомнаты, мать зажигала лампу.
                   Нелегкую светильник древний сей
                   Нес службу, не в пример иным собратьям.
                   От сумерек до ночи он горел,
                   Бессменный спутник всех часов несчетных,
                   Что здесь текли и складывались в годы,
                   На лицах этих тружеников честных
                   Встречая и с уходом оставляя
                   Коль и не радости беспечной блеск,
                   То ровный свет надежды терпеливой.
                   Так Люку минуло осьмнадцать лет,
                   И так они сидели каждый вечер,
                   Отец и сын, под старой верной лампой,
                   А мать все знай свою крутила прялку,
                   И полнился весь дом в тиши вечерней
                   Как бы жужжаньем летней мошкары.
                   Свет этой лампы славен был окрест
                   Как символ жизни честного семейства.
                   К тому же дом их, надобно сказать,
                   Стоял отдельно на холме отлогом,
                   Откуда взгляд свободно простирался
                   Во все пределы: в глубь ущелья Исдейл,
                   К нагорьям Данмейл-Рейза, к деревушке,
                   Ютившейся близ озера. И все,
                   Кто жил в долине той, и стар и млад,
                   По этому немеркнущему свету
                   Прозвали дом Вечернею Звездой.

                   Вот так проживши многие года,

                   Пастух, конечно же, любил супругу,
                   Как самого себя; но сердцу Майкла
                   Еще дороже был их сын желанный,
                   Их позднышок. Тут не инстинкт один
                   Был властен, не слепая нежность крови:
                   Бесценнее всех прочих благ земных
                   Дитя, что нам на склоне наших дней
                   Даровано; оно с собой несет
                   Надежду сердца и волненье мысли,
                   Нежданный сил прилив, — все то, на что
                   Скупей становится природа наша.
                   Не описать, как он любил его,
                   Души своей отраду! Как умело
                   Малютку нянчил он, справляя с ним
                   Заботы чисто женские, — не только
                   Потехи ради, как мужья иные,
                   А терпеливо, с ласковой охотой;
                   И колыбель его качал так нежно,
                   Как лишь способна женская рука.

                   А в пору чуть поздней, когда малыш

                   Лишь только-только вылез из пеленок,
                   Любил суровый, нелюдимый Майкл,
                   Чтоб был пострел всегда перед глазами, —
                   Трудился ль сам он в поле иль склонялся
                   Над связанной овцой, пред ним простертой,
                   Под древним дубом, росшим одиноко
                   У хижины, — густая тень его
                   От солнца укрывала стригаля,
                   За что он и зовется по сю пору
                   Во всей долине Сгригалевым Дубом.
                   И там, в тени прохладной, в окруженье
                   Серьезных и живых ребячьих лиц,
                   Майкл только что и мог шутливо-строго,
                   С укором нежным взглядывать на сына,
                   Коль за ногу овцу хватал шалун
                   Или ее, лежавшую покорно
                   Под ножницами, возгласом пугал.
                   Когда же с Божьей помощью малец
                   Стал пятилетним крепышом и щеки,
                   Как яблочко, румянцем налились,
                   Майкл срезал крепкий прут в подлеске зимнем,
                   Железом рукоятку оковал —
                   По всем статьям пастуший посох вышел.
                   С орудьем этим у ворот овчарни
                   Иль на пути к расщелине наш страж
                   Теперь вставал, чтоб придержать овец
                   Иль завернуть их. Вам, конечно, ясно,
                   Что делу сей подпасок, сам с вершок,
                   То ли подмогой был, то ли помехой.
                   И оттого ему не так уж часто
                   Отцова доставалась похвала —
                   Хоть и старался он, что было сил,
                   Пуская в дело, как овчар заправский,
                   И посох свой, и властный взгляд, и голос.

                   Но вот сравнялось Люку десять лет,

                   И он теперь уж грудью мог встречать
                   Напоры горных ветров; ежедневно
                   С отцом на равных отправлялся он
                   На пастбища, не жалуясь, что путь
                   Тяжел и крут. И надо ль говорить,
                   Что Майклу упованья лет былых
                   Еще дороже стали? Что от сына
                   Шли токи чувств и будто прибавляли
                   Сиянья солнцу и музыки ветру?
                   Что ожил сердцем вновь седой овчар?

                   Так под отцовским оком мальчик рос —

                   И к восемнадцатому году стал
                   Родителю надеждой и опорой.
                   Но вот однажды в тихий мир семейства
                   Пришла беда. Задолго до тех дней,
                   О коих речь теперь веду я, Майкл
                   Дал поручительство свое за ферму
                   Племянника; хозяин работящий
                   Племянник был, в достатке жил надежном.
                   Но грянула нежданная гроза:
                   Он разорился; предписанье вышло,
                   Чтоб поручителю покрыть убытки.
                   То тяжкий был удар для пастуха:
                   Доход его и так-то невелик,
                   А тут отдай едва ль не половину.
                   И показалось в первый миг ему,
                   Что горше не бывает испытанья,
                   Хоть думал прежде: уж в его-то годы
                   Привычен к испытаньям человек.
                   По размышленьи же, собрав все силы
                   Души, чтоб заглянуть беде в глаза,
                   Решил он было, что продать придется
                   Наделов отчих часть, но сердце в нем
                   Вновь дрогнуло, и он на третье утро
                   Сказал жене: "Послушай, Исабел.
                   Весь век на этих землях гнул я спину,
                   И не сказать, чтоб милостью Господь
                   Нас обделил на них; а попади
                   Они в чужие руки, — видит Бог,
                   Я не найду покоя и в могиле.
                   Тяжел наш крест. Уж я ль не был в труде
                   Чуть ли не солнца на небе прилежней?
                   А вот, выходит, прожил лишь в разор
                   Семье своей, седой глупец. Плохой
                   Был родственничек тот — и выбор сделал
                   Плохой, коль нас обманывал; да хоть бы
                   И не обманывал: ужели мало
                   Других, кому намного был бы легче
                   Такой урон! Простим ему. Но лучше б
                   Язык отсох мой, чем такое молвить.

                   Но не к тому я начал речь вести.

                   Надежда есть еще. Придется Люку
                   Покинуть нас с тобою, Исабел.
                   Не быть земле в чужих руках. Свободной
                   Останется она и впредь; свободно
                   Владеть он будет этою землей —
                   Как вольный ветер, что шумит над нею.
                   У нас, ты знаешь, есть свояк-купец.
                   Он пособит нам — при его достатках.
                   Вот Люка мы и снарядим к нему;
                   С его подмогой и своей сноровкой
                   Он заработком скорым возместит
                   Убыток наш и снова к нам вернется.
                   А здесь ему что толку оставаться,
                   Когда кругом, куда ни обернись,
                   Лишь беднота одна?"
                                       Старик умолк,
                   И молча рядом Исабел сидела,
                   А мыслью унеслась в года былые.
                   Вот Ричард Бейтман, думалося ей:
                   Был приходским сироткой; для него
                   На паперти соседи собирали
                   Монетки, а потом купили короб
                   И мелочь всякую к нему — вразнос.
                   Тот с коробом до Лондона добрел,
                   А там купец сыскался сердобольный,
                   Смышленого приметил паренька,
                   На службу взял и за море послал
                   Приказчиком в делах своих торговых.
                   Тот нажил там несметные богатства
                   И бедным щедро жертвовал из них,
                   В приходе же своем родном часовню
                   Построил, пол в ней мрамором устлал,
                   Что тоже прислан был из стран заморских.
                   Прикинула все это Исабел,
                   И просветлело доброе лицо.
                   А Майкл, довольный, так закончил речь:
                   "Что ж, Исабел! Три дня мне эти думы
                   Заместо хлеба были и воды.
                   Не все пропало; ведь осталось нам
                   Намного больше. Эх, вот стать бы только
                   Чуть помоложе! Но надеждой Бог
                   Не обошел нас. Собирай-ка Люку
                   Одежу лучшую; купи, что надо,
                   И не сегодня-завтра в добрый путь!
                   Уж коль идти, так чем скорей, тем лучше".
                   Так Майкл закончил речь и с легким сердцем
                   Пошел на поле. Принялась хозяйка
                   Сбирать сыночка в дальнюю дорогу —
                   Ни днем ни ночью не смыкала глаз.
                   Но все ж была воскресной передышке
                   И рада: ведь подряд две ночи Майкл
                   Уж больно беспокойно, тяжко спал.
                   А утром встали — сердце ей шепнуло:
                   Грызет его тоска. И ввечеру,
                   Оставшись с сыном, мать к нему присела
                   И молвила: "Не уходи, сынок.
                   Ведь ты один и есть у нас. Случись
                   С тобою что — кого нам будет ждать,
                   Кого жалеть? Не уходи, родимый.
                   Коль ты отца покинешь, он умрет".
                   Ее утешил юноша. Она же,
                   Как поделилась страхами своими,
                   Так ровно полегчало на душе.
                   И славный ужин собрала под вечер,
                   И все втроем они за стол уселись,
                   Как дружная семья под Рождество.

                   С утра же снова закипели сборы,

                   И всю неделю радостью светился
                   Их дом, как роща в майский день, — а тут
                   И весть от свояка к ним подоспела.
                   Сей добрый человек им обещал,
                   Как о родном, заботиться о Люке, —
                   Пускай-де без опаски посылают.
                   Раз десять было читано письмо,
                   Мать понесла его прочесть соседям,
                   И не было во всей земле английской
                   Счастливей юноши, чем гордый Люк.
                   Вернулась Исабел, и Майкл сказал:
                   "Что ж, завтра и в дорогу". Тут хозяйка
                   Запричитала, что в такой-то спешке
                   Они, уж верно, что-нибудь забудут,
                   Но, поворчав, смирилась под конец,
                   Да и у Майкла отлегло от сердца.

                   На берегу шумливого ручья

                   В ущелье Гринхед Майкл уже давно
                   Задумал для овец загон поставить.
                   Еще до вести о своей потере
                   Он натаскал туда камней; они
                   Сейчас лежали там нестройной грудой.
                   И Люка он в тот вечер к ним привел
                   И так сказал: "Сынок, меня ты завтра
                   Покинешь. С переполненной душою
                   Я на тебя гляжу; ты для меня
                   Надеждой был с рожденья твоего,
                   И каждый новый день твой был мне в радость.
                   Хочу сейчас я кое-что сказать
                   Тебе о нас двоих, о наших жизнях;
                   А ты об этом вспомни на чужбине —
                   Хоть, может, речь пойдет и о вещах,
                   Тебе неведомых. Лишь ты родился,
                   Так двое суток кряду и проспал, —
                   С младенцами частенько так бывает, —
                   И твоего отца благословенья
                   Витали неотступно над тобой.
                   День проходил за днем, а все сильнее
                   Тебя любил я. Всех гармоний слаще
                   Мне был твой первый бессловесный лепет,
                   Напев дремотный твой у материнской
                   Груди. Шли месяцы; мне приходилось
                   Их проводить на пастбищах, в долинах —
                   Не дома; а иначе б я, наверно,
                   Тебя с коленей не спускал своих.
                   Но мы ведь и играли вместе, Люк.
                   На склонах этих разве не играли
                   И молодость и старость в нас с тобой?
                   И отказал ли я тебе когда
                   Хоть в малом удовольствии ребячьем?"
                   Был Люк душою мужествен и тверд,
                   Но тут он разрыдался. А старик
                   Взял за руку его и мягко молвил:
                   "Не плачь, сынок. Не надо. Я уж вижу:
                   Не стоит мне об этом толковать…
                   Коли и впрямь во всем я был хорошим
                   Тебе отцом, то так велел мне долг —
                   Мой неоплатный долг перед другими.
                   Я стар и сед — но все ж о тех я помню,
                   Кто в юности моей меня любил.
                   Их нет уж, тех двоих. Почиют рядом
                   Они в земле вот этой, где до них
                   Почили предки их — отцы и деды.
                   Хотел бы я, чтоб жизнь твоя такой же
                   Была, какую прожили они.
                   Но что глядеть назад нам, сын мой? Долог
                   Был путь, ан вот невелика удача…
                   Как эти перешли ко мне поля,
                   Был чуть не каждый сажень в них заложен.
                   Я сорок долгих лет кропил их потом,
                   И Бог воздал мне: до беды последней
                   Ты на земле свободной жил, мой Люк.
                   Сдается мне — ей не стерпеть другого
                   Хозяина. Прости меня, Господь,
                   Коль я несправедлив к тебе, но, видно,
                   Судьба тебе идти". Умолк старик;
                   Потом, на груду камней указавши,
                   Продолжил: "Вот для нас была работа;
                   Теперь лишь для меня она, сынок.
                   Но первый камень положи ты сам,
                   Вот этот — за меня — своей рукою…
                   Ну, мальчик мой, — храни тебя Господь!
                   Да ниспошлет он нам светлее дни,
                   Чем эти! Хоть девятый уж десяток
                   Пошел мне, я пока еще здоров
                   И крепок. Ты свою исполни долю,
                   А я — свою. Я завтра вновь примусь
                   За те занятья, что твоими были;
                   Всходить на самые крутые склоны,
                   В грозу или в туман, теперь я буду
                   Один. Но мне и не впервой такие
                   Труды: я был задолго до того,
                   Как Бог тебя послал мне, к ним привычен.
                   Храни тебя Господь, сынок! Сейчас
                   Надежа ты полон. Так и быть должно.
                   Да, да… Я знаю, сам-то по себе
                   Ты б никогда не пожелал уйти
                   От старого отца: его ты любишь…
                   И то сказать: коль ты покинешь нас,
                   Что нам останется? Но я опять
                   Речь не о том повел. Вот этот камень —
                   Ты положи его; а как уйдешь, —
                   Коль встретятся тебе дурные люди,
                   Ты вспомни обо мне, к родному дому
                   Душою обратись, и укрепит
                   Тебя Господь; средь тягот и соблазнов
                   Всегда ты помни, как отцы и деды
                   В неведенье, по простоте одной
                   Вершили добрые дела. Ну что ж —
                   Прощай, мой сын. Когда назад вернешься —
                   Ты новое строенье здесь увидишь.
                   То уговор наш. Но какой бы жребий
                   Тебе ни выпал — знай, что твой отец
                   До гробовой доски тебя любил
                   И с мыслью о тебе сошел в могилу".

                   Пастух умолк; и наклонился Люк,

                   И заложил загона первый камень, —
                   И тут не выдержал старик: он сына
                   К груди прижал, и целовал, и плакал.
                   И вместе так домой пришли они.
                   — С ночною тишиной на этот дом
                   Сошел покой — иль видимый покой.

                   А утром Люк отправился в дорогу,

                   И, выйдя на проселок, горделиво
                   Закинул голову, и все соседи
                   Ему счастливого пути желали,
                   И так, пока не скрылся он из виду,
                   Молитвы их ему летели вслед.

                   От родственника стали приходить

                   Известья добрые; и парень слал
                   Почтительные, ласковые письма.
                   Все было в них для стариков в новинку,
                   Все радостью их души наполняло,
                   И мать соседям часто говорила:
                   "Уж так душевно пишет наш сынок!"
                   Так месяц шел за месяцем; пастух
                   Дни проводил в своих трудах привычных,
                   И было на душе его легко.
                   А выдастся свободная минутка —
                   Он шел к ручью и строил помаленьку
                   Загон. Но вот все реже стали письма;
                   Люк заленился; в городе беспутном
                   И сам он сбился с честного пути,
                   Навлек позор на голову свою;
                   И под конец пришлось ему искать
                   Себе укрытья за семью морями.
                   Есть утешенье в стойкости любви.
                   Выносим с нею легче мы несчастья,
                   Что нам иначе бы затмили разум
                   Или разбили сердце на куски.
                   Мне многих довелось встречать из тех,
                   Кто помнил старика и знал, как жил он
                   Еще и годы после той беды.
                   Он до последних дней сберег свою
                   Недюжинную силу — и, как прежде,
                   Шагал по кручам, зорко примечал,
                   Что солнце, ветр и облака сулили, —
                   Все те же повседневные заботы
                   Об овцах, о своем клочке земли.
                   А то, бывало, побредет в ущелье,
                   К ручью — загон свой строить. И тогда
                   От жалости у всех щемило сердце —
                   И до сих пор молва твердит, что часто
                   Он приходил к ручью, садился там
                   И камней даже пальцем не касался.

                   Сидел он там на берегу потока

                   Один как перст или с собакой верной,
                   Что смирно у его лежала ног.
                   Семь долгих лет загон он строил свой
                   И умер, так его и не достроив.
                   Лишь на три года с небольшим жена
                   Его пережила; потом надел
                   Был продан — перешел в чужие руки.
                   Дом, что Вечернею Звездою звали,
                   Исчез с лица земли, и плуг прошелся
                   По месту, на котором он стоял.
                   И многое кругом переменилось.
                   Но дуб, что рос пред домом их, и ныне
                   Шумит, и громоздится камней груда —
                   Развалины овечьего загона —
                   В ущелье Гринхед, где бурлит поток.