Избранная морского принца

   — Твой бог мудр, — горько промолвил Алестар. — И очень жесток. Хотя нет, это не жестокость. Ведь в тебе, его жрице, жестокости нет ни единой капли. Я сохраню в сердце то, что ты сказала. И пошлю дары в его храм. Джиад, я помню, что обещал тебе. Как бы я хотел, чтобы ты увидела наш мир полным не предательства, а верности и красоты. Чтобы помнила о нас не только плохое…

   — Я буду помнить мир иреназе суровым, но прекрасным, — гораздо мягче сказала Джиад. — Ваше… Алестар, вы видите вокруг только тьму, потому что вам больно. Я не про рану говорю, хотя и это важно. Вы скорбите по отцу и возлюбленной, по всему, что утратили. Но разве в мире нет света? Ваш отец до последнего дня любил вас и гордился вами, ваша возлюбленная… хотела вам счастья. А ваш народ верит вам. Да, враги и предатели будут непременно — таков путь королей. Но друзья и любимые на этом пути тоже встретятся, поверьте. Не… — она замолчала на несколько мгновений, но продолжила, только голос отчетливо дрогнул: — Не позволяйте подлецам победить вашу веру в честь остальных. Не становитесь подобным им…

   Тишина, разлившаяся между ними после этих слов, была такой тяжелой и плотной, что Алестару стало трудно дышать, будто он заплыл слишком глубоко в донную расщелину с дурной водой.

   — Предательство… — прошептал он, наконец, с трудом выдавливая слова. — Ты знаешь, каково это — быть преданной.

   — Да, — так же тяжело уронила жрица. — Но прошу, не будем… обо мне.

   — Хорошо… Но море ничего не забывает. А мы, иреназе, дети его. Рано или поздно ветер для Торвальда Аусдранга переменится — я обещаю. И волна, которую он поднял, вернется к нему.

   Алестар повернулся и обнял Джиад, не успевшую или не захотевшую оттолкнуть его. Приятнее было думать, что не захотевшую, но — он мрачно усмехнулся про себя — обманываться не стоило.

   Жрица замерла в его объятиях, не покорно, а растерянно, опасаясь оттолкнуть, чтоб не причинить боли. И Алестар, обострившимся чутьем уловив это, использовал краткие мгновения, пока его не хлестнули словами больнее, чем лоуром.

   Обнимая напряженные плечи Джиад, он потянулся, зарылся лицом в ее растрепанные волосы, поцеловал чуть выше виска и заговорил:

   — Я люблю тебя, храмовый страж Джиад. Не надо, не говори ничего. Я знаю все, что ты скажешь, — уже слышал не раз. Я просто тебя люблю. Это как прибой — ему не нужно ответа от берега, чтобы возвращаться снова и снова. Я люблю тебя за силу души, за честь и мудрость. За то, что рядом с тобой я хочу стать лучше, как можно лучше, понимаешь? Не для того, чтобы ты меня полюбила, а чтобы моя любовь была достойна тебя. Ты можешь уплыть куда угодно, хоть на край света, все равно останешься во мне. Ты в моем сердце, Джиад, как жемчужина в раковине. Знаешь, как рождается жемчуг? В него превращается песчинка, ранившая жемчужницу. Я теперь знаю, с любовью так же. Я думал, что любовь — Золотой Жемчуг, приз на гонках, награда победителю, что ее надо отнять у соперников, присвоить и хранить, не подпуская никого, не отдавая в чужие руки. А ты не такая. Любовь к тебе нельзя добыть силой или выиграть — только вырастить в себе, через боль. Я согласился разорвать запечатление — ты будешь свободной, совсем скоро… Но я не знал, что боль может быть нужнее, чем лекарство от нее.

   Изнемогая от стыда за это обнажение души, он замолчал, молясь неизвестно кому только об одном: чтобы Джиад не посчитала его слова пустым бахвальством или лицемерием. Чтобы поняла, как много она значит для него. Двуногая, человек, жрица чужого бога и чужая женщина — но разве все это важно? Сейчас в целом мире она была для него единственной…

   — Я люблю тебя, — повторил он снова с отчаянием обреченного. — Если когда-нибудь мне придется выбирать между честью и жизнью, между выгодой и справедливостью… Ты будешь моей мерой, Джиад, самой верной и строгой мерой…

   Захлебнувшись тем, чего не мог высказать, он молча уткнулся в ее волосы, томительно долгие мгновения ожидая, что вот-вот оттолкнет, но жрица лишь вздохнула, а потом накрыла его руку на своем плече ладонью. Замерла в его объятиях, доверяя, не боясь, и Алестар скорее хвост бы себе отгрыз, чем обманул или обидел хрупкое драгоценное доверие. Он держал Джиад с величайшим трепетом и нежностью, кутая ее в свое тепло, дыша одними струями воды с нею и с тихим безнадежным смирением принимая это, как единственно возможную близость. Совсем как тогда, в ночь, когда решил вывести ее из дворца наверх и отпустить. Да, теперь разлука не грозила смертью, жрецы обещали разорвать запечатление безвредно, однако Алестар снова принял бы ту боль, если бы ее ценой мог остаться с Джиад.

   — Да хранит вас Малкавис. Пусть он поможет вам достойно идти трудным путем королей, Алестар, — услышал он через бесконечные мгновения тишины ее голос — тихий, бесстрастно-ровный, ничего не выражающий. — Что мне еще сказать…

   И все-таки она звала его по имени. Лежала рядом с ним, слушала, отзывалась… Как мало, оказывается, нужно для мучительно-сладкого счастья пополам с горечью вины: просто знать, что каждый час приближает разлуку для него и свободу для нее.