Избранная проза

Сидит как-то король у окна, на закат смотрит, сладкий пирог вилкой расковыривает. Власть ему не в власть, еда не в еду… Только видит – вдали пыль закурилась, народ ко дворцу волной валит, немой громадой накатывает. А впереди отставной солдат Федька, малый еще не старый, которого в запрошлом году громом-молоньей на часах оглушило, – с той поры он и онемел. Подошли поближе, король аж в окно перегнулся… Экая вещь: лопочет что-то Федька, руками размахивает, а вокруг его бессловесным стадом народ рты поразинул, слушает, не наслушается. Немой заговорил, языкатые онемели, видно, и впрямь деревья-то скоро корнями кверху расти начнут…

Взошел тут адъютант, на пальцах показал, что, мол, Федька к Вашему Величеству достигнуть желает, – как, мол, прикажете?

Король и чин свой на подоконнике забыл, отстранил чубуком адъютанта да вприпрыжку сам к крыльцу и побежал.

Перекрестился Федька, поклон королю до самой пряжки отдал, да как заговорит, аж теплый ветер по толпе прошел, до того человечью речь слушать любо.

– Не тужи, Ваше Величество! Дело еще может на поправку пойти. А покуль что разреши с глазу на глаз потаенный доклад сделать, – вещь первой важности. Секрет при всех как снег на базаре: по каблукам грязью разойдется…

Хватает его король ласково под локоть, ведет дорогого гостя в кабинет; дверь замкнул, во второй кабинет провел, опять замкнул. Посредь покоя стульчик ему придвинул, сам рядом сел, ухо приклонил. Чтобы не подслушивали, значит.

Федька-то тут и выпотрошился:

– Как я, Ваше Величество, после немоты своей заговорил, заодно с бессловесной тварью в обратную линию попавши, – тут собачка моя, миловидный Шарик, с разговором ко мне и прилетает. Однако ж она пес не нахальный, не возгордилась… «Так и так, – говорит, – хозяин… Я это дело обследовала. По следам королевской свиты в лес смахала. Меж кустов и трав на хатку эту под дубом и я напала. Вижу, сова, круглый глаз, на цепи на загнетке сидит, колдуна своего драгунскими словами ругает. «Почему, – спрашиваю, – дура, ругаешься?» – «А почему же он, злыдень, ушел семь трав собирать, а мне хочь бы корочку оставил, на цепь замкнул…» Собачка моя, натурально, зверь башковатый, в лес смахала, зайчонка сове принесла, – трескай, стерва, а как наешься, рассказывай дальше. Ну, сова косточку последнюю обглодала, да Шарику все и выложила. Честная, дрянь, оказалась… Как, мол, король со свитой квас выдули да как колдунок с отчаянной злости наговор на кротовьей костке сделал, все королевство речи лишил… Дал я Шарику за умственность молока похлебать, да и надоумил его: сова к вечеру опять оголодает, стащи-ка ей куренка, да сразу не давай – подразни. Авось она, на цепи сидя, со злости на колдуна и проговорится, хохлатая шкура, насчет средствия, как язык-то во всем королевстве опять разговорным концом обернуть… Как по писаному, Ваше Величество, и вышло. Сымайте с вашего королевского пальца кольцо с печатью, дайте мне его на малое время. Завтра к обеду все загалдят, а пока более ни об чем докладывать не могу.

Обнял король Федьку, в небритую скулу его безмолвно чмокнул, кольцо с пальца снял, сам Федьке сладкий пирог на вилке подносит… Полное, стало быть, доверие оказал.

* * *

Ранним-рано обскакал Шарик, обрыскал все королевство: «Сходись все на базарную площадь, хозяин Федька вас лечить будет». Слетелся народ, как мухи на патоку, – голова к голове, будто маковки. Король с семейством да первые чины за ними кольцом. А Федька старается: под котлом посередь базара костер развел, разварил кротовую костку. Потом огонь загасил, дал воде остынуть маленько, на бочку стал, печать показал да как гаркнет:

– Королевской властью приказываю, чтобы на короткий срок предоставили мне самую болтливую во всем королевстве допрежь беды бабу! Вреда ей не будет, одно удовольствие… Только правильно, голуби, выбирайте, чтоб ошибки не вышло.

Вскипел тут бесшумно народ, стали то одну, то другую выпихивать, – бабы упираются, галки с крыш смеются, толку ни на грош. Взяли тут бабы дело в свои руки, пальцами туда-сюда потыкали, выхватили перекупку одну базарную, сырую бабеху в полтора колеса в обхвате… Подтащили к Федьке, головами показывают: честно, мол, выбрали, – болтливей ее ни одной сороки не было…

– Ну, мать, – говорит Федька, – скидавай лишнее, лезь в котел. Да не бойся, не щи из тебя варить буду, только попаришься.

Перекупка туда-сюда метнулась, да не уйдешь. Подхватили ее бабы под рукоятки, тыквы у нее от волнения разболтались… Смехота.

– Да ладно уж, – смилостивился Федька. – Сорочку на ей оставьте, и в сорочке искупается. Что ж нам на ее вдовий балык любоваться…

Бухнули ее в теплый котел, аж до колокольни брызги долетели. Окунул ее Федька раза три, выудил, крякнул да на спине вон и выволок. Сушись, ласточка, – навар в котле, подол на земле.

Размешал он варево, скомандовал всему населению – от короля до лохматого нищего – к котлу подходить, да каждому по чарке бабьей настойки – на кротовой костке – и поднес… Морщились некоторые, – скус-то не курочкой отдает, однако говорить хочешь – не откажешься.