Избранная проза

Все идет благополучно, мы добираемся до нижних кварталов. Обе женщины радуются. Сколько раз они сюда приезжали, все им знакомо. Они знают и улицы и людей.

Сестра тети Йовки удивлена нашим приездом. У ней муж фельдфебель, но теперь он на маневрах… Ох, знаем мы, что это за маневры.

Тошо! Мы обнимаемся, но как он серьезен! Я спешу ему рассказать о событиях, о кавалерии, о стрельбе…

— И твой отец арестован? — спрашивает он.

— Да. И отец, и дед Мерджан.

— А я подумал — ты приехал учиться…

Здороваясь со своей матерью, он целует ей руку.

Он сказал: «Приехал учиться…» Эх, сколько ночей я не спал, думая об этом… Но теперь надо набраться терпения, ведь придут и лучшие времена.

Мы отправляемся вверх, к центру города, где расположена Тошина школа. Он показал мне ее: двухэтажное облупленное здание с широким двором.

Бабка Мерджанка отыскала Христоско. Вот мы опять вместе. Как будто и не расставались. Как будто и я уже учусь в городе и не отстал от них…

— Назад!

Мы вздрагиваем. Это околийское управление.

В коричневых куртках с красными шнурами, в широких галифе, в юфтевых сапогах и в таких же фуражках, залоснившихся от пота, перед околии неким управлением стоят в два ряда полицейские… Может быть, те самые, которые сегодня стреляли в беззащитных крестьян.

— Назад!

Бабка Мерджанка решительно подходит. Она словно не видит суровых лиц этих людей, их угрожающих жестов.

— Стой! Куда лезешь? — Грубая полицейская рука рванула бабку Мерджанку за плечо.

— Старик мой тут, — объясняет она, глядя на полицейского. — Мужик мой арестован. К нему пришла.

— Нельзя! — небрежно заявляет власть. — Пошла прочь!

Здание околийского управления — это старое помещение турецкого полицейского управления, выкрашенное в желтый цвет, с широким балконом на втором этаже.

На балконе стоит полицейский и подает рукой какие-то знаки. Внизу во дворе отворяются двери низких пристроек, и оттуда выходят небритые, измученные бессонницей и голодом, растерянные люди, которых полицейские ведут в управление. А пристройки — тюремные камеры, в них напиханы все арестованные в околии, как говорят, несколько сот человек… Это те же самые камеры, в которых томились среднегорские повстанцы. Когда это было? Всего двадцать пять лет тому назад! Только в то время их тюремщиками были турецкие полицейские, а теперь «наши, болгарские».

На площади собирается толпа. Из Пловдива прибыл окружной управитель, чтобы расследовать дело арестованных и случай со стрельбой в невооруженных крестьян. Люди стоят на почтительном расстоянии, и мы присоединяемся к ним. Это все родственники пострадавших, которые ждут, что окружной управитель окажется более великодушным и их освободит.

Но время идет, а в управлении все та же суматоха.

После полудня из ущелья потянуло холодным ветерком.

Вот первый выпущенный на свободу. Это крестьянин в наброшенном на плечо пиджаке, в запыленной шапке, в которой он лежал на полу, небритый. У него виноватое лицо, и он оглядывается назад, словно не веря, что свободен.

— Выпустили, что ли? — нерешительно спрашивает женский голос из толпы.

Человек озирается, не зная, кому отвечать.

— Отпускают… после разбора дела… отпускают.

Выходят и другие арестованные.

Все больше крестьяне. Некоторые громко кричат, протестуют, ругаются — им не впервой.

Во дворе показалась высокая фигура моего отца.

Вот он широко шагает к воротам, опустив руки, слегка сутулясь. Бабка Мерджанка радостно кричит:

— Эй, Милко! Твой отец!

Мы идем к нему навстречу.

Грустно улыбаясь, он здоровается с обеими женщинами. Здоровается и со мной, показывая этим, что считает меня уже большим и равным…

Сыплются вопросы о Спасе Гиневе, о дедушке Мерджане.

Они освобождены, но их задержат до завтра. Случай с расстрелянными испугал людей, стоящих у власти. Трое убитых и семь раненых — это не шутка. Придется нести ответственность, законы строги. Мой честный отец все еще верит в законы…

Отец несколько упал духом, подавлен. Его голос гремел на всю площадь, но бухал и его кашель, сухой, тяжелый. Я смотрел на отца с восторгом и гордостью.

Обе женщины остановились на ночлег в доме фельдфебеля, а мы решили двигаться. До села два часа пешим ходом, ночь прохладна. Мы и не заметим, как дойдем.

— Не правда ли? — обернулся отец ко мне.

Он спрашивал моего согласия.

— Конечно, папа! — быстро ответил я. — Ведь мама беспокоится.

Мы вышли из города и двинулись через Текию. Скоро наступила ночь, темная, душная, высоко на небосводе сияли звезды.

Мы шли по белой дороге. Я рассказывал отцу о сегодняшних и вчерашних происшествиях. Он молча слушал, прищелкивая языком, и медленно шагал.

Я чувствовал, что ему тяжело. Тяжело потому, что в той Болгарии, о которой он когда-то писал в письмах с такой любовью, все его мечты разбиваются в прах.

А я был очень горд, что приведу отца к маме.

Седьмая глава Шесть лет

БОЛЕЗНЬ ОТЦА

Шесть лет прошли незаметно… и вот заболел отец.