Избранная проза

Человек в шароварах зачерпывает пригоршней золотую пшеницу, мгновение смотрит на нее, как бы прощаясь с ней, с тяжелым своим летним трудом, и покорно завязывает мешок. Все идет в уплату долгов, потому что у каждого крестьянина есть в городе свой «доброжелатель», торговец или подрядчик, который раздает авансы под пшеницу, кукурузу, табак, рис — товары, которые приносят перекупщику хорошую прибыль.

На замусоренных центральных улицах города появляются все новые и новые телеги, так что невозможно протолкнуться. Магазины, трактиры, шашлычные полны крестьян в толстых шароварах. Они сидят за столами и пьют вино, в то время как их жены обходят лотки, прельщенные блестящими брошками и бусами.

Пыльными дорогами стада возвращаются с пастбища. Мчатся телеги и повозки, все спешат не упустить часы торговли, продать свой черный труд и принести взамен домой немного радости детям — новые башмаки, фальшивые перламутровые бусы.

Жизнь города полна противоречий. Как мелкое спокойное озеро начинает бурно волноваться от прихлынувшей извне воды, город приводят в движение вливающиеся в него людские потоки. Рабский труд людей и рабский труд домашнего скота — все для города, для толстопузых торговцев и для партийных бонз, и только жалкие остатки — для бедноты.

Рослые мужчины в будничных бумажных рубахах, босые и распоясанные, молодые парни и женщины, тоже замученные работой, — все спешат возвратиться в свои бедные села, грязные и пыльные… Их напряженные мускулы, мрачно нахмуренные брови и стиснутые зубы выражают ненависть к какому-то, им самим неизвестному врагу, который вырывает у них изо рта кусок хлеба, заслоняет им свет солнца.

Христоско говорил: «Капитал — вот величайшее в жизни зло». Он не раз приводил нам доказательства этой истины, и нам теперь уже ясно, почему некоторые живут в прекрасных домах, ездят в фаэтонах, имеют прислугу, а другие — большинство людей — ютятся в темных, сырых, закопченных лачугах с земляным полом, какие преобладают в селе, да и в городе тоже.

Солнце опускается за вершины Родопских гор, падают первые сумерки, и город, словно по данному знаку, пустеет. Только тут и там лениво тянется какая-нибудь запоздалая подвода, а сидящие на ней люди молчат, затаив обиду на торговца или ростовщика, который их злостно ограбил.

Я иду размеренным шагом, не замечая пути.

Незаметно я дошел до моста, отремонтированного руками деда Продана и дяди Вангела. Увижу ли я опять этих чистых сердцем людей, созданных, чтобы делать добро для других? Внизу бушевали волны Чая.

За горные хребты Родоп заходило солнце. По реке ползла длинная тень, а там, ниже, равнина была еще освещена солнцем.

Два ряда колеблемых ветром тополей терялись где-то далеко в красноватом сумраке. В воздухе как птицы летали желтеющие листья и, беспорядочно кружась, опускались на берег. Волны весело катились вниз по течению, их белые гребешки перескакивали с камня на камень, стремясь в неизвестную даль.

Город остался позади, и до моего слуха доносились лишь неясное тарахтение телег и голоса пешеходов, приглушенные шумом реки.

На меня нахлынули грустные мысли — мысли о будущем.

Годы проходят так незаметно, как течет река или отлетают журавли ранней осенью. Река все та же, но сколько раз в ней отражалось солнце и она уносила его отражение к другим берегам! Сколько весенних цветов смотрелось в ее тихо шепчущие воды — в это зеркало, уходящее в бесконечность!

А грустное курлыканье журавлей разве не похоже на прощание с прошлым?

1962 г.

Перевод Н. Шестакова

РАССКАЗЫ

Хатидже

1

Молла Юмер, преступник и дезертир, решил наконец спуститься в село повидать свою жену. Вот уже третий день не приходила она к нему, как приходила раньше, укрытая от посторонних взоров белым платком, раскрасневшаяся и усталая, не приносила еды, не сообщала новостей. Третий день не видел он Хатидже, и это удивляло его. Он был в сильной тревоге: казалось, что ее схватили и, может быть, уже истязают. В шуме ветра слышался ему ее голос, а условного сигнала все не было. Шорохи ночи повторяли ему ее имя — Хатидже, которое было для него источником тайного наслаждения. Ночью, выходя подышать свежим воздухом леса, он испытывал досаду зверя, у которого отняли самую лакомую добычу. Хатидже мерещилась ему в тени кустов и силуэтах скал, и этот непрекращающийся самообман наполнял его дикой и бессильной яростью. Он даже ощущал запах ее тела, пахнувшего земляникой и чемерицей, и она представлялась ему райской гурией. Он весь цепенел, каждый мускул его тела напрягался от притока крови, горячей и буйной. Мысль спуститься в село пришла именно в такой момент, внезапно. Он лежал в глухой пещере, на ложе из папоротника, и, вдруг вскочив, стал собираться в путь. К тому же и припасы были уже на исходе.