Избранная проза

(Снова щипок.)

— Честное слово, если я вообще и думал о какой-нибудь девочке, то только о тебе. Честное слово.

— Ну, ну, брось эту лирику. Кто сегодня вечером был в саду?

(Снова щипок, еще более сильный.)

— Можешь себе представить, Верочка, Богдан и Саша опять были вместе. Сколько подлости в человеческой натуре, а?

— Не может быть! И это после того, как она так безбожно издевалась над ним?

(Несколько свирепых щипков.)

— Да ведь знаешь, у любви нет законов. Ну, я пошел, Верочка, мне пора. До свидания.

И юноша, приподняв шляпу, удалился. Он ничего не заметил, потому что Вера вытерпела боль до конца — и спасла честь матери. Что, если бы она вскрикнула или открыла этому постороннему человеку всю унизительность своего положения! На следующий же день весь город узнал бы об этом и потешался бы вволю! И перед кем себя выдать — перед Боте Калайджиевым, над которым насмехаются все более или менее серьезные барышни! Мать выпрямилась, озверевшая, запыхавшаяся, в измятом платье, готовая наброситься на дочь с кулаками.

— Вот как, — прошипела она. — Ты уже начинаешь собирать их тут среди ночи под моими окнами, а!

(Еще не смерклось.)

Дочь стояла и смотрела на нее растерянно, как смотрят на умалишенных, а в голове мелькали подобные сцены, которым не было счету. Глаза ее наполнились слезами, она упала на диван и в отчаянии зарыдала. Такой плач повторялся почти каждый день, и каждый день она убеждалась, что у нее нет и не было матери, что к заключенным и то относятся лучше, человечней. И она спрашивала себя: не приходится ли ей расплачиваться за какие-то грехи, унаследованные от прошлых поколений? Чем она заслужила такую судьбу? Ей едва исполнилось восемнадцать, а чувствовала она себя старой женщиной, познавшей в жизни все горести и страдания. Она не испытала ни одной из тех детских и девичьих радостей, которые может доставить ребенку доброе сердце матери. А что ждало ее впереди?

4

В комнате было тихо. Мысли девушки порхали, как вспугнутые птицы. Больной, приняв лекарства, почувствовал облегчение. Взгляд его стал мягче, спокойнее. Он попросил воды и выпил ее с наслаждением. После этого он посмотрел на дочь и едва слышно проговорил:

— Скажи матери, чтобы она не показывалась мне на глаза. — И добавил: — Мне нужен покой.

То, что ему требовался покой, было совершенно очевидно. Дочь, хоть и относилась к нему с неприязнью, иногда оказывалась на его стороне, потому что часто он бывал прав. И, глядя сейчас на него, такого беспомощного, больного, она прониклась к нему сожалением, как к человеку, избитому разбойниками в лесу. Его слова: «Скажи матери, чтобы она не показывалась мне на глаза» — поразили ее. Оба они неотвязно думали об одном и том же — об их общей напасти.

Но и отца она не считала образцовым. Бывали минуты, когда он казался ей воплощением зла. Во всяком случае, не ему было бросать камень в мать. В самом деле, ослепленные ненавистью, занятые борьбой друг с другом, они забыли, что у них есть дети, а у этих детей — свои духовные и физические потребности, желания, влечения, обиды, мечты о будущем… Глупости! — отвечали и мать и отец, когда Вера высказывала то или другое желание — пойти в театр, изучать язык, купить какую-нибудь мелочь. Глупости! Есть нечего, а тоже о театре мечтает. В особенности отец. У него на все был один ответ: «Нет денег!» Нет, нет и нет… Эта песенка поется с тех пор, как она себя помнит, всегда одна и та же, монотонная, назойливая, унылая, песня отчаяния. Нет денег — и это означало: идите к чертям, оставьте меня в покое, надоели вы мне, как застарелый ревматизм, и даже хуже.

Она вспомнила о его скупости — причине стольких страданий близких — и не могла поверить, что сейчас перед ней смиренно лежит тот самый человек, который отказывал ей в двух левах на билет в кино. Глупости. Да, глупости, но бывает, что испытываешь потребность и в глупостях, потому что серьезные вещи могут в конце концов довести до сумасшедшего дома.

Он был чудовищно скуп и совсем еще недавно бросал жребий: кому из детей дать грошовую мятную конфетку. Таким образом он проявлял справедливость, не подозревая о том, какую зависть вселял этим в души детей.

Они, впрочем, были умнее его и тут же честно делили конфету между собой.

Был он к тому же и лицемером, любил показать перед людьми, что живет на широкую ногу. И когда в клубе дочь, случалось, просила у него денег, он вынимал кошелек, открывал его и предлагал взять, сколько ей хочется. «Возьми, Верочка», — говорил он с самым великодушным и веселым видом. А сам зажимал пальцами банкноты, оставляя свободными лишь два-три бумажных лева, которые падали на пол, потому что она не хотела их брать…