Избранная проза

Некоторые приподымаются и беспомощно смотрят на него, надеясь прочесть во взгляде фельдшера хоть малейшую надежду на выздоровление. Другие не удостаивают его никакого внимания, даже не открывают глаз — лежат и стонут, в беспамятстве, сжавшись в комок. Третьи — или в агонии, или уже отдали богу душу и лежат успокоенные и безразличные, с печатью последнего вздоха на лице. Этих, толкнув ногой и убедившись, что они не подают признаков жизни, он приказывает унести в морг.

Наконец он подходит ко мне и задает свой обычный вопрос.

— Как чувствуешь себя, дружок?

— Слаб я очень, господин доктор, не держусь на ногах.

— Слаб — это верно, но кризис, пожалуй, уже позади. Откуда родом-то?

— Из Пловдива.

— Из Пловдива? Погоди, погоди… А чем занимался?

— Студент.

— Так. Знакомое лицо. Смотри-ка, ведь еще немного, и пропал бы.

Оказывается, он знает меня — мы даже дальние родственники. Он поспешно вышел, а через некоторое время появились два санитара о носилками и понесли меня наверх, в небольшую комнату с кроватями. Здесь на меня повеяло другим ветром. Больные лежат спокойно, мирно разговаривают, попивают чаек и терпеливо ждут. Это офицеры — люди другого сорта, повелители вьючной скотины, каковою являемся мы, простые солдаты. Здесь представлены все чины: полковники, майоры, поручики, подпоручики. Среди них встречаются румяные, откормленные — просто диву даешься, что это больные холерой.

Сколько забот уделяется им, сколько внимания! В этом сером халате я схожу у них за своего, их идиллия ничем не нарушена. Но все же мысли о смерти и здесь невидимо витают в воздухе: каждый поглощен заботами о себе, а все вместе — мечтами о вкусной трапезе, такой трапезе, которая длилась бы хоть три тысячи лет, если это возможно. Мой сосед, полковник санитарной службы, в прошлом заведывавший больницей, не упускает случая попросить санитара:

— Слушай-ка, парень, сделай одолжение — дай мне соленого огурчика…

Он не может не знать, что один лишь кусочек этого соленого огурца прорвет его иссохший кишечник, и он тотчас же переселится в иной мир, — но голодные кошмары помутили его разум, и он сам не понимает, о чем просит.

Второй мой сосед, подпоручик по имени Милан Костов, очень ослаб и пал духом; он лежит недвижно и только тихо спрашивает с недоверием:

— А у вас были головокружение, глухота?..

— Это как у кого, — отвечаю. — Болезнь проявляется по-разному. У меня, например, были галлюцинации, двоилось в глазах…

Полное и строгое лицо полковника, лежащего напротив, наводит на меня страх. Он уже выздоравливает, питается нормально; по три раза в день, пьет газированную воду и кофе, к великой зависти всех, кто сидит на одном только чае…

В тот же вечер он неожиданно спросил меня:

— Сколько дней, как вы больны, господин… пардон, в каком вы чине? Поручик или подпоручик?

Вопрос был деликатным, но я избежал ответа на него:

— Конечно, не майор, господин полковник, и не капитан. Неужели болезнь так меня состарила?

И как ни в чем не бывало продолжал:

— Как вам сказать? Сегодня пятый. Описывать все мои злоключения не стоит. Противно и страшно.

На третий день я смог уже встать и отправиться самостоятельно по естественным надобностям. Это прогресс, которому многие завидуют. Подняться на ноги — значит наполовину одолеть смерть. Таким больным обычно дают кличку «проштапалыник»[22].

Я прогуливаюсь по двору под палящим июльским солнцем, похожий на тень среди теней. Деревья в соседнем саду усыпаны яблоками, грушами, сливами, но они никого не соблазняют. Все помнят строгий наказ: есть ничего нельзя. Больные, словно утратив все человеческие чувства, переглядываются без малейшего интереса друг к другу.

Во двор въезжает несколько запряженных волами телег для перевозки снопов. Они останавливаются посреди двора. Зачем они здесь? — недоумеваю я. Но скоро все разъясняется.

Собираются вывозить трупы.

Телеги сворачивают к «моргу». Два санитара берут первого покойника и опускают на дно. Рядом с ним кладут другого. На дне телеги умещается лишь два трупа; поверх них укладывают следующий ряд — головами в обратную сторону. Их грузят, как снопы. Раздетых, жалких, в одном нижнем белье, наваливают словно навоз, подлежащий вывозу… Накладывают еще и еще, — груда трупов растет, зрелище становится внушительным. Это мумии, восковые фигуры, которые цирк войны демонстрирует то в одном, то в другом месте.

Люди проявляют все большее нетерпение и нервозность, работа их унизительна и противна, хотя они и свыклись с ней. И так как даже в самом трагическом положении возникают комические ситуации, они, словно шекспировские могильщики, начинают подшучивать над собой и своими клиентами.

— Будь это снопы, душа бы радовалась, а то — падаль человеческая.

Телега нагружена доверху.

Появляется лысый человек — он не устает распоряжаться, весь поглощенный работой. За ним следует группа крестьян, которым предстоит копать могилу.