Избранная проза и переписка

На Толечку надели плащик, на Цыпу — ошейник, прибежавший отец быстро и нервно побрился, порезался, надушился, подождали на улице знакомого шофера и — двинулись. Бедный Цыпа моргал и вздыхал, им овладело смертное томление, а пушок на новом ошейнике вонял неизвестным животным. Удивительно, как бывают нервны такие молодые здоровые собачонки. Например, когда уезжала госпожа Верещагина, воровски оглядываясь по сторонам, хотя все у нее с мужем было законно обусловлено, Цыпа бился чуть ли не в истерическом припадке и забрал в рот всю морду Грушки, торчащую из корзины. Обсосанная Грушка хрипло и противно зарычала. Толечка выбежал на балкон и хотел броситься вниз, так как почувствовал ужас в поведении Цыпы. Глаза у Толечки стали мутные, рот дрожал, как у древнего старика, щеки запали, шея выросла и закинулась по-птичьи. Но тут вышел на балкон старший брат Бобс и дал Толечке по его птичьей шее. Мать уже умчалась вниз с тревогой и обидой в своих изумительных глазках, прижимая к меху шубки корзинку с Грушкой. А Цыпа крутился, ловя будто бы свой, почти не существующий, хвост и, всхлипывая, наоборот, — по-женски.

В ту удивительно длинную ночь, которая впервые была сдавлена одной, оставшейся за ними, комнатой, и когда за стеной, вместо Грушки, матери и отца, был мрак, мусор, сломанный костяной браслет. Толечка проснулся оттого, что его нежная худая нога уперлась под перинкой в жесткое волосатое калено отца. С ним рядом раньше спал Бобс, белый, пухлый, с круглым лицом и французским бредом на устах. И Толечка вспомнил давешнее поведение Цыпы, который, перестав ловить хвост, попробовал разделиться на две части, несясь вниз по лестнице за Бобсом и тут же возвращаясь обратно к Толечке. Он проделал этот идиотский маршрут раз сорок и, как пестрая живая лента, как соединяющий ремень двух машин, носился от автомобиля до комнаты, так что в глазах мелькало. Еще немного, и не стало бы совсем разрыва в этом сумасшедшем движении, связал бы Цыпа навеки комнату с автомобилем, потому что госпожа Верещагина уже заплакала на всю улицу детским плачем от страха, а Толечка, догадавшись, бросился по лестнице вниз в струе Цыпиного движения…

Но тут автомобиль двинулся, Толечка упал от гудка на пороге дома, не дотянувшись до пушистого воротника матери, а Цыпа остановился, как статуя, на балконе с обрывком веревки в зубах. Толечку подобрала хозяйка и напоила валерьянкой. Лицо ее было осыпано пудрой, и она вздыхала. Розина говорила:

— Посмотрите, все-таки какое несчастье, — и примеряла кофточку госпожи Верещагиной.

Когда пришел отец и сварил сыну два яйца всмятку, одно яйцо оказалось тухлым, и Толечка не смог его проглотить. Он скормил яйцо Цыпе: вылил под столиком, прямо в распахнутую пасть, по капле — розовую мерзкую жидкость, и у Цыпы клокотало в горле от отвращения, но он пил.

А теперь им, вдвоем с Толечкой, приходил последний конец — разлука.

Донеслись до фермочки. В доме, похожем на охотничий павильон, пахло русским духом. Все было отмыто и оттерто. В нижнем помещении к стене были прибиты трухлявые, корявые рога, вероятно, допотопного животного. У всей семьи Лещенок были бодро засучены рукава, и кисти рук — вспухшие, но чистые. Бывшая певица Ирина порозовела чудовищно густо, до самых своих прохладных глаз, увидя господина Верещагина. Она вышла, тяжело вертя боками, и вернулась, опустив рукава и подняв волосы с боков.

Моментально сели пить чай, объясняя о цели приезда. Шофер попросил водки, принесли и водку. Могучая старуха Лещенко, такая же лупатая, как Ирина, смотрела с брезгливой жалостью на худого Толечку.

— Нельзя жить в городе детям, — бубнила она.

Господин Верещагин вел себя по-светски.

— Почему же нельзя? — спрашивал он с любопытством. — У нас Венсенский лесок рядом я, и, например, зоологический садик.

— А я чему ему всякую дрянь видать? — спрашивала старуха. — Я раз побывала и чуть не стошнила, ей-Богу. Лежит это на камне, ровно клецка, с гору величиной, а лицо, как у урядника, и глаз кровью налитый. Пропускает себе рыбу в желудок и дышит смрадно. А птица там вся, ровно в розовых галошах, ходит и друг друга в долговязые шеи пощипывает. Смотреть — нехорошо. Кому такие яйца продашь?

— Я редко хожу, — сказал Толечка. — Туда с собакой не пускают. Но, например, там есть тапир. Правда, у тапиров странные ноги?

— Почему именно ноги, а не рыло? — спросил отец с напряженным смешком, но вспомнил о собаке и оживился: — Вот, кстати, хочу вам, Ирина Гавриловна, эту собачку свою презентовать.

Сказал и растерялся от собственной привычки одарять и радовать женщин ценными подарками. С ужасом вспомнил о цене Цыпы, нервах Толечки, о долге хозяйке, но выпил седьмую зубровку и отмахнулся я от всего, кроме глаз Ирины.

— Как? — спросила она, краснея. — Этого Цыпу в подарок?

И стало тихо, непонятно отчего. Цыпа лежал под столом, влипая всем телом, от скорби, в пол, Толечка зажал в руке соленый огурец, и он тек, шофер подмигивал на Верещагина и Ирину хозяйке и хозяину, но они глядели сурово.