Избранная проза и переписка

Возможно, что они все-таки бы помирились. Отношения с Пашей строились на быстром учитывании психологического момента, и Лиза это понимала, но тут раздался дерзкий звонок, и Паша с поспешностью открыл двери.

В комнату, волнуясь, вошла Любовь Давыдовна.

— Вы — госпожа Семенова? — спросила она Лизу и отпихнула ногой кота.

— Я, — ответила, вставая с дивана, Лиза.

Паша отошел к окну.

— Вы, — Любовь Давыдовна задохнулась, показала на Пашу и немного помолчала. — Вы похитили у меня этого человека, которого я знаю годы.

— Возьмите его, — сказала Лиза, — забирайте.

Паша тяжело передохнул.

— Павел, иди, — крикнула Любовь Давыдовна.

Паша автоматически открыл чемодан и накидал туда белые и новые костюмы. Он мигом переоделся при полной тишине, за дверью, и вернулся в комнату очень бледный.

— Так ты уходишь от меня? — спросил он Лизу.

Она подняла руку и слабо улыбнулась. На одну секунду она стала похожа на царевну, выпускающую лебедей из рукава.

— Будь же проклята, — прохрипел Паша и пошел, легко неся чемодан, за Любовью Давыдовной.

Внизу лестницы он пересчитал деньги в кармане на ощупь и подозвал такси, не оборачиваясь к спутнице своей жизни.

— Вы едете к Теодореску, — сказала она быстро, — так имейте в виду, что она уехала вчера в Монте-Карло по контракту.

— Не ваше дело, куда я еду, — ответил Паша, подавая ей кремовую перчатку через дверцу такси.

Потом он дверцу захлопнул.

СТРЕЛОК

Стрелок присел к столу и рассказал свою историю. Дело происходило на кухне, где хозяйка квартиры, Неонила Сергеевна, мыла посуду после ужина и где на кончике стола спешно закусывала ее младшая сестра, забежавшая на минутку с нею посоветоваться. Стрелок помешал беседе двух сестер, но он носил очень известную по учебникам истории фамилию, у него был умирающий от голода вид, смягченный томностью и кроткой усмешкой, и сестры пожалели его.

Было слышно, как в комнате, по левую сторону коридора, девочка Неонилы Сергеевны, Кира, вызывающе звонко учит французскую грамматику, а направо муж-специалист на заводе рассказывает нарочно оглушительно своему приятелю, Черепашкину Осипу, о всех стрелках, с которыми ему приходилось сталкиваться в жизни. Доносилось следующее:

— Они, эти гады, еще в Цареграде расплодились, — говорил муж. — Прикроются там пончиками или, извиняюсь, похабными открытками, а сами норовят хватить дузико или чего еще, и позорят на всю Европу и Азию звание русского человека.

— И в России бывало, — вставлял Черепашин, — этих самых бывших людей ихний босяк Максимка Горький еще описал. Разные там адвокатишки, графы, студенты. Сволочи всегда много было.

Неонила Сергеевна поставила перед стрелком чай в желтой французской мисочке и положила на стол длинный хлеб. Наташка доедала сардинки и смотрела раздраженно заплаканными глазами. Стрелок мешал, но он рассказывал, и сестры слушали.

— У меня связи хорошие, дай Бог всякому, — бормотал он. — Вот и испанский король, царствие небесное ихнему сыну Каваданче, — знал моего отца лично. Имею и в Холливуд письмецо. У меня там кузина большие стала высоты забирать. Называется — Виолетт. А у нас звали Валечкой. Невестой моей у родителей считалась. Первой девочкой в Царском Селе была — великие княгини оборачивались.

— Вы женаты? — спросила Наташка

— Да, — усмехнулся стрелок, — об этой самой о женитьбе и будет речь, если позволите. В прошлом году я еще в Риге жил и до сих пор имею паспорт латвийского гражданина, по всем правилам. Прилепили только букву к фамилии, испоганили маленько. Да мне это и не важно. Работал я на ткацкой фабрике после того, как у нас правительство именье наше выкупило и надуло подлейшим образом. Именье, как следует — на реке: домик, амбары. А Любочка была дочь пекаря — порядочного человека, да не приведи Бог, мамаша у нее — акушерка и дрянь. Ее, знаете ли, мечта была собственными дочерьми торговать.

— У вас есть фотографии? — спросила Наташка жадно.

Стрелок поднял за веревочку с пола пачку бумажек, фотографий и документов. На любительском снимке валялась на широком диване удивительная маленькая женщина с огромными восьмилетними глазами и кое-как одетая. Это и была Любочка.

— Ей бы мех пошел, — сказала Наташка жалостливо.

Неонила Сергеевна нахмурилась. Сама она была высокая, аккуратная, ширококостная. Русые волосы — на прямой пробор, приутюжены до жидкого блеска, чистый фартук, короткие ногти. Наташка — угреватая, угловатая, худая, завитая, плохо подмазанная, в кроличьей кофточке, несмотря на тепло, — принадлежала все-таки к Любочкиной породе, но печальных восьмилетних глаз у нее не было. Она плакала, бессильно злилась и часто обещала броситься в омут вниз головой, а такая Любочка, поди, все мечтала, все валялась, все надеялась, и ей было совершенно безразлично, что на ней надето, хоть коричневый мамашин халат.