Избранная проза и переписка

— Дима, — предложил Симеон, — я тебе сейчас расскажу что-то интересное. Приду домой и расскажу.

— Не надо, — сказал Дима и скрылся на террасе. Потом он показался в верхнем оконце и уныло постоял, облокотясь неизвестно о что, так как подоконников в доме не было — полное отсутствие цветов и стаканов в окнах было тому порукой.

Однажды Симеон попросил Евгеньева увезти его в Африку.

— Мы будем крестить негров, и они станут белые, — объяснил он.

— Зачем? — удивился инвалид.

— А затем, — хитро прищурился Симеон, — что у тебя вторая рука вырастет, если ты будешь благословлять.

— Куда мне в Африку, дружок? — завздыхал Евгеньев: — зачем ты ко мне с этой рукой всё пристаешь, ей-богу?

— А как ты в гробу руки сложишь? — тихо спросил он Евгеньева.

Странный был мальчик, и что ему было отвечать?

А осенью Симеона приодели. У него появилось синее пальто с якорем и длинные вязаные штаны, его постригли, помыли и ему купили тачку и совок. Он возил тачку боком и нес в вытянутой руке совок, полный дождевых червей. Он играл с червями странно и вдохновенно: он рыл им могилы и закапывал их. Но не успевал он развезти по кладбищу землю в тачке, как из всех свежих холмиков высовывались чистенькие розовые головы червей, и покойники, виляя, выползали на дорожку, на самое видное место. Игра, в общем, была противная и Евгеньеву не нравилась.

— Гробокопатель, — говорил он Симеону, качая головой.

Потом Симеона стали возить в Париж: в цирк, кинематограф и к доктору. Он порозовел и неожиданно очень похорошел. Стал играть нормально: в кегли там, в лошадки, и оплеванный им школьник получил доступ во дворик виллы. Звать себя он попросил Сеней. А Евгеньев вдруг затосковал и начал волноваться. Потом Сеня заболел дифтеритом. Это случилось чуть ли не накануне переезда всей семьи в Париж. Хлопали двери на вилле «надежда», у ворот тесно и неуклюже стояли в грязи две частных машины. Проходил, опустив голову, священник, бывший офицер, вызывали карету «скорой помощи». Евгеньев стоял у калитки часа три, ничего не понимая. Но Симеон никуда не уехал — он умер. И тело утром повезли куда-то в черном высоком автомобиле. Инвалид снова стоял у калиточки, он был пьян и плакал.

— Младенец, — говорил он, снимая шляпу, ветру, — какой был младенец этот Симеон, какие он черные слова говорил, как руку мою жалел, Господи. Да пропади она пропадом, рука.

С террасы бегом спустилась Надя в шелковом ослепительно-синем халатике, она хотела бежать за автомобилем, но не побежала. Она смотрела не серыми уже, а огромными темными глазами мимо забора и кричала.

— Надежда, моя единственная надежда. Всё ведь ради тебя…

И ветер нес ее слова по Медону.

ПЕРВЫЙ СОН

— Это тебе кажется, — сказал сон мальчику. — Это совсем не телега проехала, это гремят пушки, это начинается Полтавский бой.

— Я тоже не думаю, чтобы это была телега, — ответил мальчик, засыпая. — Тут на колесах делают синие ободки из ваты, что ли, и телеги не тарахтят. Это только в книгах пишут: затарахтела телега, но я никогда не слыхал ни одной телеги. Конечно, бывают мотоциклеты, но они воют, как дикие волки. Я их даже часто путаю с волками, когда сплю.

— Спи, спи, не тарахти, — зашептал сон, глядя недоверчиво: дескать, можно ли уже начинать, и, увидя, что рука мальчика вздрогнула, сжимая носовой платок, а потом вдруг стала слабой и прозрачной, засуетился, прячась за портьерой, потому что не хотел терять времени.

Он переоделся учителем из школы, переоделся очень плохо, но главное было в желтеньких усах и в прыщиках на лбу, и он это хорошо понимал. Он налепил себе на лоб слишком много прыщиков, штук на пять больше, и усы сделал слишком яркие, но мальчик обманулся легко и быстро забормотал наизусть какое-то стихотворение про Пьеретту, которая несла на плече кувшин с молоком.

— Нет, — сказал учитель, — ответь мне лучше про Полтавский бой, начиная с того места, где Кутузов пошел бить французов.

— Я еще маленький, — ответил мальчик слащаво. — Я еще не проходил, я еще сам француз.

— А как твоя фамилия? — спросил сон громовым голосом, уже не боясь, что мальчик проснется, и надел на голову кудрявый паричок Петра Великого, но желтые усы оставил.

Мальчик был действительно маленький и глупый, заметить ничего не мог.

— Меня зовут Пьер, — ответил мальчик неохотно. — И тебя тоже зовут Пьер, я теперь вспомнил, что ты построил Ленинград, мы туда хотим вернуться с папой, а мама не хочет. Скажи мне, пожалуйста, за это, где мой заяц Мими, которого украла Симонна у меня в позапрошлом году?

— Я не знаю, — ответил большой Пьер и заморгал глазами воровато, как Симонна, потом он заплакал и сказал тонко: — Отец, отец, эти русские обвиняют меня, что я украла этого желтого кролика у ихнего сына. Я его никогда, никогда даже не видела.

Но уже посреди комнаты стоял желтый заяц и, подняв лапу, делал стойку на воров, как охотничья собака. За стеной папа мальчика и два его товарища пели и играли на гитарах.