Избранная проза и переписка

Эти последние в свое время очень повлияли на души моей сестры и Загжевского, но не о них сейчас речь, и я кончаю эту главу слухами, которые дошли до нас, о докладе самого Трошина, который был отпечатан на машинке, в настоящую прессу, слава Богу, не попал, но экземпляр которого лег под ключ в канцелярии директора.

У нас передавалось об этом докладе следующее: что Трошин нами не очаровался, как очаровывались почти все остальные, начиная с берлинского журналиста. Что некоторые мелочи нашей жизни, которых мы не замечали, показались ему характерными и печальными. Этот доклад, правильно понятый и принятый во внимание, мог бы принести нам, вероятно, пользу, но его сообща умолчали в Праге и у нас, и хода разумным советам профессора не дали.

Профессор будто бы считал, что совершенно нормальных детей у нас мало, что атмосфера, в которой мы живем, полна опасного своеобразия, что соединение детишек с бывшими военнопленными за одной партой дает в конце концов пагубные результаты. Что ориентация делается нашим персоналом именно только на детишек, по линии наименьшего сопротивления. Что персонал не желает знать, что будущее наше далеко от старинных образцов и что у многих из нас уже есть историческое и личное прошлое. Что нельзя же ставить бывших солдат к стенке за шум на уроке, что нельзя же не приучать нас к вилке и ножу, что, может быть, семь часов латыни в неделю нам никогда не пригодятся. Выводы не были сделаны — задача о реформе была слишком грандиозна, стыдно было перед чехами, Министерство народного просвещения могло бы обидеться за новые хлопоты, связанные опять с этой необыкновенной гимназией, слава Богу, находящейся в провинции.

И после слез жертв из библиотеки, после полной растерянности Профиля, всплывший на мгновение перед любознательным Трошиным, Китеж тихо погрузился снова в топи забвения, унося с собою на память не доклад, отпечатанный на машинке, а все тот же фельетончик журналиста со своим баюкающим прозвищем — «Зачарованный городок».

ДУРЫ

Персонал не одобрял моей дружбы с Алей. Мы вдвоем с ней сделали много глупостей. Среди гимназистов был очень популярен рассказ о том, как мы однажды с ней погуляли — 4 апреля — в лесу и что из этого вышло.

Дата прогулки была сентиментальным празднованием годовщины моего первого сознательного восхищения Загжевским. Аля об этом не знала, но утром в тот день сказала:

— Ты все ждала 4 апреля. Давай пригласим Индюка и Кантессини и пойдем с ними гулять после уроков.

Было уже тепло. Место встречи было назначено на Шведском Камне. Гимназическая песня так и говорит:

Прогулка решена была,
А сборный пункт у них — скала.
Бежал от мамы и наук
Разочарованный Индюк…
Они гуляли долго там,
В лесу стоял и шум, и гам.

Действительно, «гам» стоял. Но если писать правду, прогулка была неудачна. С мальчиками гулять было запрещено за лагерем, даже и девочкам гулять было запрещено без воспитательницы» и ми знали, что нас все равно поймают и накажут.

Кантессини говорил, что ему «наплевать», что он нас жалеет (то есть меня с Алей). Загжевский боялся и меня, и наказания, и только Аля не размышляла и веселилась, как умела, влезла на обрыв по отвесному склону, потеряла свою зеленую гребеночку, издевалась над Загжеским и заставляла нас петь.

Я не могу понять до сих пор, почему Загжевский с нами пошел, он был тускл, бледен, прикладывал ладонь ко лбу, говорил Але неприятности, и мне тоже неприятности, но не простые, а загадочные.

Например, он говорил так:

— Но и под снегом иногда течет горячая вода.

Это должно было значить: я — снежный Принц, но способен страстно влюбиться, когда захочу. Вероятно, не в вас.

— Галя Эвенбах во мне что-то иногда понимает. Морковин говорит, что я — Дориан Грей… Я ношу маску. А ты любишь дружить с хулиганками и обожаешь пошляков.

Это тоже должно было означать очень многое.

Кантессини оборачивался на его темные речи, усмехался иронически, а Аля советовала:

— Столкни его с Шведского Камня!

В лагерь мы вернулись вразбивку: я с Алей — через ворота, восьмиклассники — через скотный двор. Инспектор уже откуда-то знал, что мы исчезли, и двадцать минут терпеливо поджидал нас с воспитательницей на перекрестке лагерных дорожек.

Мы с Алей получили тройку по поведению в ту четверть, но не выдали сообщников.

— Мы вдвоем гуляли, — кричала Аля. — С кем мы могли гулять?

— Нам все известно, — стереотипно лгал инспектор. — С вами был Стоянов, а кто был второй? Тут русская гимназия, а не что-нибудь другое. Большие у вас могут выйти неприятности. Кто с вами гулял? Гиацинтов? Марущак? Морковин? Михайлюк? Троилин? Крейцберг?

Мы пожимали плечами и удивлялись.

* * *

Загжевский был особенно нервен в тот год. Во-первых — он был в выпускном классе и, естественно, боялся экзаменов. Во-вторых — он сидел за партой со своим врагом Стояновым, который то говорил ему дерзости, то читал ему свои стихи, написанные только что на уроке латыни.