Избранник

Я не испытывал особого голода, но постарался съесть что-нибудь, чтобы никого не обидеть. Порою во время трапезы я скорее чувствовал, чем замечал взгляд рабби Сендерса на своем лице. Дэнни сидел спокойно. Его младший брат возил куски по тарелке и ел мало. Лицо и руки его мало отличались по цвету от белой скатерти, синие вены проступали на коже, как веточки. Он сидел очень тихо и однажды даже начал клевать носом, но поймал взгляд отца и немедленно выпрямился, его нижняя губа задрожала. Потом склонился над тарелкой и стал тыкать в дольку помидора своим тонким узловатым пальцем.

За все время еды мы с Дэнни не обменялись ни словом. Подняв глаза, я вдруг увидел, как его отец не отрываясь смотрит на меня, глаза чернели за толстыми бровями. Я отвернулся, чувствуя себя так, как будто с меня содрали кожу и фотографируют внутренности.

Кто-то запел Ата Эхад, одну из молитв вечерней службы. Трапеза закончилась, и мужчины начали медленно раскачиваться в такт мелодии. Синагога наполнилась пением, рабби Сендерс, откинувшись в своем кресле, тоже запел, затем Дэнни к нему присоединился. Мне была знакома эта мелодия, и я тоже начал петь, сначала нерешительно, а потом все увереннее, тоже раскачиваясь взад-вперед. Когда песня закончилась, сразу началась другая — легкая, быстрая, лишенная слов мелодия, ее пели, акцентируя слоги: чири-бим, чири-бам, раскачиваясь при этом все быстрее и ритмично хлопая в ладоши. Одна мелодия сменяла другую, и по мере того, как я продолжал петь с остальными, мое напряжение спадало. Я обнаружил к тому же, что большинство песен мне известно — особенно медленные, грустные песни, призванные передать печаль по поводу окончания субботы, а те песни, которых я не знал, я легко мог подхватывать, потому что основа мелодии была всегда почти одна и та же. Через какое-то время я громко пел и хлопал в ладоши, раскачиваясь взад и вперед, а взглянув однажды на рабби Сендерса, я снова увидел, что он смотрит на меня и на губах его появляется подобие улыбки. Я улыбнулся Дэнни, он улыбнулся мне в ответ — и около получаса мы сидели, раскачиваясь, пели и хлопали в ладоши, и я чувствовал себя легко, весело и совершенно свободно. Сколько я мог судить, единственным человеком в синагоге, который не пел и не веселился, оставался младший сын рабби Сендерса. Он так и сидел, склонившись над своей бумажной тарелкой, и мял помидорную дольку тонкой рукой с проступающими венами. Пение все длилось и длилось — и вдруг смолкло. Я огляделся, пытаясь понять, что произошло. Все сидели очень тихо, глядя на наш стол. Рабби Сендерс снова омыл руки — и все тоже плеснули себе из бумажных стаканчиков остатки воды. Вступительный псалом к благодарственной молитве был пропет всеми вместе, и затем рабби Сендерс начал благодарственную молитву. Он говорил нараспев с закрытыми глазами, легонько покачиваясь в своем кожаном кресле. После начальных строк каждый молился про себя. Дэнни подался вперед, уперся локтями в стол и прикрыл глаза правой ладонью, его губы шептали слова молитвы. Когда благодарность была принесена, наступила тишина — долгая, густая тишина, когда никто не двигался и все взгляды в ожидании были устремлены на рабби Сендерса, который сидел в своем кожаном кресле с прикрытыми глазами, легонько покачиваясь взад-вперед. Я заметил, что Дэнни убрал локти со стола и выпрямился. Он безучастно смотрел в свою бумажную тарелку, и я прямо ощущал, как он напрягся и сосредоточился — как солдат, прежде чем выскочить из укрытия и ринуться в бой.

Все ждали. Никто не кашлял, даже не дышал глубоко. Тишина была удивительная, — казалось, она наполнилась собственным звуком — звуком слишком долгой тишины. Даже мальчик теперь не спускал глаз с отца, его глаза выделялись как черные камни на бледном лице с выступающими венами.

И тогда рабби Сендерс заговорил.

Глаза его были закрыты, он раскачивался в кожаном кресле, левая кисть уперлась в сгиб правого локтя, а пальцы правой руки оглаживали черную бороду, и я видел, как за столами все подались вперед, рты приоткрылись и кое-кто из стариков подставил ладони к уху, чтобы не упустить ни слова. Он начал тихо, медленно, словно напевая:

— Великий праведный Рабан Гамлиэль[32] учил: «Исполняй волю Его, как если бы это была воля твоя, и Он исполнит волю твою, как если бы это была воля Его. Умаляй волю твою перед волей Его и Он сможет умалить чужую волю перед волей твоей». Что это значит? Это значит, что, если мы будем поступать, как желает Царь Вселенной, Он будет поступать, как желаем мы. И здесь немедленно возникает вопрос. Какой смысл мы вкладываем в слова: «Царь Вселенной будет поступать, как желаем мы»? Ведь это же Он — Царь Вселенной, Творец всего сущего и Царь царей. А кто — мы??? Не говорим ли мы каждый день: «Ведь всякий сильный — ничто пред Тобою! И прославленные мужи словно и не существовали никогда, и мудрецы подобны тем, кто лишен знания, и разумные подобны тем, кто лишен разума»[33]. Кто мы такие, чтобы Царь Вселенной исполнял нашу волю?