Избранник

«Я? Да нет… Конечно, нет! И для себя самого у меня нет доказательств. Но иногда я просто уверен в этом. С самого детства. И я чувствую, что меня это не покинет. Я могу на время про это забыть, но рано или поздно оно всплывет. И когда всплывет, мне не нужны будут доказательства. Есть доказательства, нет доказательств, мне это будет просто неинтересно, и все; я и без всяких доказательств буду знать, что я гений. Просто знать, и все».

«Наверно, дело все же в другом. Это же самое испытывают очень многие. Дело вот в чем: ты очень ценишь уникальность, неповторимость твоего „я“. Теперь ты убедился, что оно не уникально. Но не хочешь с этим примириться. И за гений ты просто принял чувство собственного „я“: Я иду, Я вижу, Я слышу, Я думаю, Я чувствую. Как же — Я! Для таких, как ты — это все! Видел ты, говоришь, что-то, что-то самое главное? Да ни хрена ты не видел».

«Что ж, это бывает. Не только с тобой одним. Но примириться придется. Как тысячам и миллионам людей, которые живут сейчас вместе с тобой и которые жили до тебя».

«Не знаю, как другие. Не знаю».

«НО Я С ЭТИМ НИКОГДА НЕ СМИРЮСЬ!»

«Ну, вот-вот. Так бы сразу и говорил. Не смирюсь — и точка. И нечего сюда еще примешивать какой-то гений. Он здесь ни при чем».

«Какой гений, какой огонь — брось, слушай. Это громкие слова, сотрясание воздуха. Пока ты чего-то не сделал для других людей — все эти разговоры насчет гения — ерунда. Только сделав что-то для других, ты можешь доказать наличие у себя гения. Впрочем, можешь утешаться тем, что, пока ты ничего не сделал, и опровергнуть наличие у тебя гения тоже нельзя. Можешь утешаться этим, если тебя это утешает. Что действительно есть, так это то, что ты, непонятно с чего, считаешь свои переживания очень ценными. Но они ценны только для тебя. И только тем, что они — твои».

«Но я чувствую, что они и ДЛЯ ДРУГИХ ценны, вот в чем дело! Я чувствую это!»

«А почему ты так чувствуешь?»

«Не знаю… Чувствую…»

«Любой дурак так может сказать».

«Знаю, что любой дурак! Знаю, что никто не обязан мне верить! Но я чувствую, и все! Что я могу с этим поделать?!»

«Параноик».

«И еще: мне наплевать на уникальность моего „я“. Любое „я“ неповторимо. Но мое „я“ — ценно, ЦЕННО — понимаешь?! ЦЕННО ДЛЯ ДРУГИХ ЛЮДЕЙ. Как ценно „я“ Толстого, Достоевского или, там, Бетховена. Не их случайное ремесло, а САМИ они. Их ДУША, черт побери! Их какое-то внутреннее, самое главное. Оно никому неведомо, но оно-то и есть самое главное».

Он вошел в вагон метро, в своей шапке с опущенными ушами — чтоб уши не мерзли, хотя давно уже температура была повыше нуля, было слякотно, все капало; в потрепанной куртке, в стоптанных башмаках. Мать давно упрашивала его купить новые, но ему лень было ехать, примерять, и он все откладывал, все обещал. С ним вместе вошел некто, с палкой, в шапке еще более дурацкой, чем у него, — ей было, такое чувство, лет тридцать, как из документальных съемок. Он остался стоять у входа, а тот, в шапке, продолжал идти, опираясь на свою палку. Потом вдруг: «Сесть. Дайте мне сесть», — очень громко и очень безапелляционно. Недоуменный ропот, общее оглядывание в сторону этого голоса. «Сесть мне дайте, говорю!!!» Не так чтобы замахнулся, но резко оторвал палку от пола. Он видел его со спины. Еще немного, и тот уже сидел, кто-то таки уступил ему место. Две девицы, оказавшиеся с ним рядом, мигом упорхнули. Все поняли, что имеют дело с сумасшедшим. «Надоели!!» — вдруг опять выкрикнул он, уже сидящий. И еще раз: «Надоели!!!» — с каким-то уже последним остервенением, и яростно грохнул палкой о пол. Все молчали. Ехали дальше. Сумасшедший тоже молчал. Он мельком взглянул на него. Бескровное лицо с синеватым оттенком, какое-то костяное, широко раскрытые глаза, как будто бы все время горящие, только сейчас они были, наверно, ненадолго притушены. Сумасшедший смотрел в одну точку, его палка покоилась. Он вдруг подошел и сел рядом с сумасшедшим, после девиц рядом с ним никто не садился. Он ехал рядом с ним, ковыряясь в своих смердящих ушах, и чувствовал какую-то горькую приятность. Что-то вроде солидарности испытывал он с тем, с его осатанелостью, она даже как будто передалась ему. Никто с этим сумасшедшим рядом не сел, а он вот сел.

Он вышел из вагона и пошел по направлению к эскалатору. Идти было долго. Он шел и незаметно для себя победоносно чеканил шаг. Он видел себя со стороны, видел, какой он весь потрепанный, обшарпанный, с нелепо висящими ушами. И ему это нравилось. Вдруг, обдав чувством победы, торжества, триумфа, вспыхнули строчки: «Смотрите, как он наг и беден, как презирают все его!» А про кого это было сказано? То-то! Он шел и шел навстречу эскалатору.

«А как, интересно, выглядел Джаггернаут? Броситься под него, завопить не своим голосом, теряя рассудок, ощутить напоследок, как хрустнул у тебя позвоночник, как давятся, лопаются потроха. Красивое имя. Прекрасная смерть».

«Герцог без угодий. Разве это смешно? Зачем ему угодья? Он и так — герцог».

…над лесом взошла медная луна и протрубила его героическую смерть…