Избранник Ада

Я слегка крутанул обруч, приведя его в нерабочее положение, избавившись от звуковой какофонии, взял со стола атаме и засунул его за пояс. Подошел к зеркалу, поднес обе руки к вискам и сделал ими знак «киш» – знак козла, который обычно показывают на рок-концертах рокеры и безбашенные юнцы, не представляя, что тем самым допускают в свою душу совершенно безвозмездно Нечистого, во всяком случае, если и не Его самого, то Его младшую кровососущую братию. Потом вынул из-за пояса кинжал, подготовленный специальным образом к этому обряду заранее, и начертил им на зеркале шифоньера, во всю его площадь, четыре, накладывающихся друг на друга, магических знака, открывающие вход в Зазеркалье.

Зеркало ответило мне легким, едва уловимым, гулом и нарастающей вибрации, будто с той его стороны к нему приставили бесшумную бормашинку. Потом наступила могильная тишина, и мне показалось, что со стороны зеркала повеяло легкой ветреной прохладой, отчего свечи, все одновременно, трепыхнулись испуганными огоньками, наклонившись в одну сторону. А в самом зеркале мое отображение сильно исказилось, и я с трудом узнавал себя, впрочем, возможно, на мое изображение повлияла огненная пляска свечей.

Наступил решающий момент: я перевернул Диадему, расположив ее на голове правильно – так, чтобы глаз в треугольнике обруча совпал с моим «третьим глазом». Как и в прошлый раз в библиотеке и на квартире Александра Петровича, меня подо лбом вновь забился живой шарик, стремящийся выпрыгнуть из головы наружу. Только на этот раз этот шарик бился в куда более сумасшедшем ритме яростно и больно, будто молот по наковальне молотил он по лобной кости изнутри в такт внезапно разбушевавшемуся, учащенно забившемуся сердцу. Наконец, как из пушки, шарик с воем ядра выстрелил из межбровья, и я очутился в астральном пространстве.

Все посторонние звуки возобновились одновременно с разыгравшимся здесь отвратительным спектаклем. И происходил он не только в пределах моей комнаты, но и во все квартире и даже за ее пределами, даже за стенами дома. Ибо стены стали для меня, как бы, прозрачными. То, что оказалось в комнате и творилось вокруг, напоминало шабаш ведьм, причем это нисколько не мешало мирно спать моим соседям по дому, которых я тоже лицезрел в своих кроватях. В окружающем пространстве – и рядом со мной, и вверху над головой, и внизу под ногами – пританцовывали и хватали меня за руки черношерстные бесы с огненными глазами, дышащие горячим паром, исходящего из синегубых, слюнявых ртов. Нагие женщины, молодые и старые, безобразные и прекрасные, белокурые и седые, с распущенными волосами, кружились вокруг, пытаясь вовлечь меня в свою безумную пляску.

Одну ведьму, подмигивающую мне, как старому знакомому, я узнал сразу – это была Клавка! А на моей кровати, свесив с нее копыта и привалившись спиной к стене, словно человек, сидел седобородый черный козел. Между его ног, словно красная коряга, топорщилось его козлиное достоинство, приведенное в рабочее положение, на которое, время от времени, присаживались, то одна, то другая, мечущиеся вокруг меня фурии и, подвывая от страсти, совершали с ним соитие. В ощеренной странной улыбкой пасти, поблескивали волчьи зубы. Бесстрастно удовлетворяя своих товарок, словно автомат по розливу пива, он одновременно благостно кивал мне рогатой головой и подмигивал, словно давешнему приятелю. И его тоже узнал – это был Чертик – Черт морячка Василия из Бугров или, по крайней мере, очень на него похожая седобородая бестия.

Не гнушался козел и остальными бесами, насаживавшихся на его корень угольными задками, как помидоры на шампур. Впрочем, плотским утехам тут предавались буквально все: и ведьмы с бесами и бесы с бесами и ведьмы с ведьмами. Кое-кто тут, хорошо ли плохо, но играл на разнообразных музыкальных инструментах, еще доэлектрической эпохи: на лютнях, свирелях, скрипках, рожках, окаринах, наях и даже на рыбьей чешуе и еще кое на чем, чего я раньше не видывал. Иногда разношерстые музыканты наигрывали нечто слаженное, понятное даже моему далеко не музыкальному уху, а иногда выдавали черт знает что, совсем не похожее на музыку.

Еще один участник сей бесовщины привлек мое особое внимание – это была неподвижно стоящая у окна фигура человека, облаченного в длинную, до пят, черную сутану. Голову и лицо его скрывал низко опущенный капюшон, оставлявший видимым лишь нижнюю часть бородатого лица. Я не видел его глаз, но физически чувствовал их неотрывный взгляд, обращенный на меня. И в этом взгляде чувствовалось нечто зловещее, таящее для меня опасность.