Избранники Смерти

Молодому дальнегатчинскому наследнику она и на глаза бы не попалась, и глаз бы при нем не подняла, если б не эта тревога. Так хотелось ей из первых уст узнать, что все хорошо в Бялом.

Рассказал господин Гати Лешек все как было. И о том, как князья-соседи Якубека поддерживают, никто дома не остался – все приехали или сыновей прислали. О том, как достойно Якубек обряд прошел, как ярко камень засветился.

Слышала Ядзя – и сама светилась как священный белый камень. Не умела радости скрыть – вот и загляделся на нее чужой господин.

О воспоминании о Лешеке из Дальней Гати стало Ядвиге еще горше, еще совестней. Словно проклятая она: господа засматриваются, а ведь ничего в ней такого нет. Разве только коса. Видно, обрезать ее надо. Давно бы отрезала, если б не боялась, что без косы Якуб ее разлюбит.

Ехала Ядзя и думала, что в родном Бялом наконец найдет хоть немного покоя и радости. Пусть Якуб нынче князь. Неуж откажется он от своей Ядзи, от ее любви? Она и княгине его будущей будет служить верно, и деткам, только бы не согнал обратно в страшную Черну, где разлука, и без того тяжкая, казалась безысходной.

– Чтой, Ядзенюшка, в княгини наниматься приехала? – полетел вслед ей визгливый бабий окрик. – В Черне уж мужиков не стало, опять к нам прибежала?

– Срамница! Согнал тебя князь, а ты все лезешь, стыда нет… – подхватила вторая баба.

Ядзя еще ниже склонила голову. Добежала до крыльца, с трудом удерживая слезы. Девушка, выливавшая воду из корытца для умывания, глянула на нее быстро, с жалостью, поторопилась зайти в терем и затворить дверь. Но Ядзя опередила ее, вцепилась в створку.

– Юлита, миленькая. Проснулся князь? Сказала ли ты ему, что я здесь? Что у меня весточка ему от матушки княгини Агаты?

Девка только отвела взгляд, проговорила тихо:

– Знает. С вечера позавчера еще сказано.

– Да напомнила ли ты ему? Ведь весточ…

– Весточку от княгини велено на словах передать, – не позволила ей договорить Юлита. – А… в покои пускать не велено. Князь письмо через Богуся для матушки своей тебе даст. И следующим обозом обратно велел отправляться…

Видно было, как тяжело чужие злые слова даются Юлите. Одна из немногих не отвернулась она от Ядзи, когда ясно стало, что не желает видеть князь Якуб бывшую свою полюбовницу.

Так и сказал ей княжий манус Иларий, остановив у дверей покоев.

Весть быстро разнеслась. И те, кто встречал ее с дороги улыбками да охами-ахами, тотчас оскалились лютым зверьем.

«Высоко занеслась, наследнику в полюбовницы вышла, думала, небось, что, как станет князем, так и вовсе заботы не станет, только подол задирай».

«Да у князя-то подолов только щупай. Выбрал покрасивше, а эту согнал».

«Так нету ни стыда, ни совести. Вернулась – стыд-то глаза не выест. Юбкой крутить».

А ей все не верилось, все думалось, ошибка здесь. Не мог ее Якуб оставить так, за дверью, выслав вперед Илария.

Юлитка поставила корытце к стенке, порывисто обняла несчастную подругу, всхлипывая, подтолкнула с крыльца прочь.

– Не позорь себя, Ядзенька. Ведь стыдно. Не хочет он тебя больше. Воротись в Черну да забудь. Есть, верно, там хорошие парни, что и такую тебя возьмут.

Ядзя не выдержала, заревела, заслонив глаза рукавом.

– Да ведь я люблю его, – всхлипнула она. – Хоть разок бы поглядеть, может, сердце и охолонет немножко…

Юлитка еще крепче прижала к себе подругу, проговорила суше и строже:

– Иди, Ядзя. Не тереби душу. Не охолонет, сама знаешь. Многие раньше на тебя косо смотрели, что ты у наследника в милости. Теперь они со свету тебя сживут, поедом съедят. Уезжай и не оглядывайся.

Ядзя уткнулась лицом в мокрый от слез рукав. Дверь хлопнула – Юлитка ушла в дом. Щелкнула щеколда. Хоть и подруга, а не хотела Юлита своими боками платить за Ядвигину глупость.

Ядзя и сама знала, что глупа. Волос длинный, ум короткий. Всякий, кто любил, кто ненавидел, – все говорили ей, что она глупая. И сердце ее глупое. И жгло это сердце сейчас ее так, что впору располосовать грудь серпом да вынуть, бросить в ледяную Бялу.

– Разок увидеть, – пообещала себе Ядвига, – и охолонет. Непременно охолонет. А там, куда путь. Хоть в Гать к господину Лешеку. Хоть в Черну – да за страшного закрайца пойти. Может, в том счастье, когда тебя любят больше, чем ты сама. Беречь станут, ленты дарить, в платья наряжать. Да только пока горит оно, сердце, любой сарафан прожжет. Увидеть разок – и охолонет. Должно охолонуть.

Ядзя плеснула на лицо из бочки дождевой водой, поправила косынку. Глянула на себя еще раз в отражение – опрятна ли, скромна ли. Выпростала из-под платка косу с синей лентой. Может, глянет он на ленту, что сам дарил, и припомнит, как любил свою Ядзю…

Вдоль терема пошла она степенно, с прямой спиной, поднятой головой. Вспомнилась встреченная когда-то на базаре словница – с каким достоинством та шла, как величаво себя держала. Представила Ядвига, что и сама она – такая же словница. Пусть одно у нее всего и есть волшебное слово – его зарок любовный, да только сильнее этого слова у Ядзи в жизни не было. Пусть сгонит последний раз глаза в глаза. Если уж неугодна стала – так пусть скажет сам.