Избранное

Детство мое было полно тревог предвоенных тридцатых. Они, конечно, воспринимались по-мальчишечьи, они шли больше от взрослых — отца, матери, родичей. Но я был к этим тревогам довольно чуток. Это оставило свой отпечаток на всю жизнь. Я помню горечи голодного тридцать третьего, тревог не уменьшилось и позже… Я помню войну в Испании, приехавших к нам испанских мальчишек и девчонок, помню раненых, привезенных с финской войны в Россошь, где мы жили в ту пору… Помню, как собирался удрать из дому на финскую войну… Мне было двенадцать лет, когда на нас напала гитлеровская Германия. Беспрерывные бомбежки 1942 года, семимесячная оккупация Россоши вражескими войсками, угон наших людей в Германию, расстрелы, холод, голод. Детство сокращено было всем этим, отроки выглядели старше своих лет… Только теперь, будучи зрелым человеком, я постигаю, что пережило материнское сердце, когда чуть ли не каждый день погибали и взрослые, и дети — от бомб, от фашистских облав, от неумелого обращения с оружием… Если есть ангелы-хранители, то мама — первый среди них в годы войны. Не будь ее, я вряд ли остался бы живым. В маме — счастье и детства моего, и отрочества.

в) в юности (до 20—21 года)

Юность моя — тоже счастливая. В двадцать лет я стал студентом единственного в мире Литературного института им. Горького в Москве. Тогда я был беспомощен как литератор. Жил трудно, на одну стипендию. Я старался бережно расходовать ее. Никогда не просил денег у родителей. Но деньги всегда приходили от них, от мамы, во время моего безденежья. Мама пошла работать в школу уборщицей и свою получку (220 рублей — ныне 22 рубля) никогда не доносила домой: по пути с дежурства она заходила на почту и отсылала получку мне в Москву.

В годы студенчества началась наша с мамой переписка (да, именно с мамой, потому что папа писал очень редко, хотя был грамотнее мамы на два класса). У меня сохранилось множество маминых писем. Письма ее — это кодекс нравственности. «Ты ж не пей там…», «Да веди себя у людей хорошо…», «Да старайся ходить в чистеньком…», «Стирай вовремя рубашки…», «Не обижай товарищей…», «Поделись посылочкой с товарищами по общежитию…», «Да пиши мне почаще…», «Будь скромным в компаниях…», «Не задерживайся допоздна, шоб не тревожить сестру-хозяйку в общежитии…», «Не курил бы ты — так тебе нейдет цигарка… да и здоровьячко у тэбэ нэ дужэ гарнэ…» и т. д., и т. п. Из письма в письмо. Для меня это были не просто поучения. Это был родной голос издалека…

г) в зрелые годы (до 55—60 лет)

Мои зрелые годы омрачились невзгодами личной жизни. Но опять же счастье мое заключалось в том, что рядом была мама. Она помогала уже одним присутствием своим. Я учился у нее выдерживать беды. Она умела это как никто. Терпелив был отец в невзгодах. Мама была — еще терпеливее.

д) в пожилом возрасте

До пожилого возраста — не знаю, доживу ли. Пять лет назад ушел из жизни папа, три года назад — мама. Оборвалось что-то во мне. Понимаю, что все — закономерно, что родители прожили долгую жизнь (папа — восемьдесят три года, мама — семьдесят семь). На старости у них были житейские радости. Но… это все — рассуждения. А сердце не может смириться с тем, что их… нет. И никогда не будет.

И все же я был счастлив: до пятидесяти двух лет я прожил с папой и мамой. До пятидесяти четырех — с мамой. То есть всю жизнь, вернее — лучшую ее часть.

2. Когда вы почувствовали и осознали роль матери в разные периоды жизни?

Сердцем — очень рано, еще совсем маленьким. Разумом — естественно, позже. Глубже всего — вдалеке от мамы, в Москве. Но особенно глубоко — теперь, когда ее нет на свете.

3. Являлась ли она вашим другом? Если ваш ответ положителен, то поясните, в чем это выражается.

Да, мама была моим другом, причем самым близким и верным. Другом по крови, по языку, по земле.

В чем это выражалось? В том, что она меня понимала. Если, понимая, противоречила мне, то только из добрых побуждений. Она бескорыстно прощала мне мои провинности. Она никогда не лукавила со мной, всегда высказывала обо мне, о моей очередной затее или оплошности все, что думала. Иногда высказывала нервно, будучи усталой, издерганной буднями. Потом остро переживала такую «непедагогичность» и раскаивалась в своей горячности. Если я бывал в минуты раскаяния рядом, я всячески старался снять с «повестки дня» несуществующую ее вину.

Я был откровенен с мамой. Не говорил ей лишь о своих «любовных» увлечениях, особенно в разгар их, — стеснялся. Если говорил, то после того, как они проходили, спустя многие годы.

Мама скрывала от меня свои беды, чтоб я не волновался. Я отвечал ей тем же, из тех же соображений. О многих моих болезнях она узнавала спустя месяцы и годы после них. Проговаривался либо я, либо мои товарищи. Она тоже проговаривалась и сама потом подсмеивалась над собой.