Избранное

И сын, единственный сын и единственный ребенок Зембалов, покорился, опустил голову, потому что ему шел уже двадцать седьмой год, и два года он просидел в тюрьме за изнасилование. Покорился, потому что лучше быть дорожным обходчиком, чем жить дома впроголодь, где попрекают каждым куском, где по утрам приходится выпрашивать у отца десяток самых дрянных сигарет. Уж лучше стать обходчиком, чем валить лес или отправиться на работу в Германию. Самое лучшее было бы торговать, унаследовать отцовскую лавку, но отец пока умирать не думает. Он сильный, ловкий, словно молодой, непостижим в своих выдумках и затеях, коварен, и сын боится его взгляда, горящего ненавистью. Вскоре после того, как младшего Зембала выпустили из тюрьмы и он вернулся в родной дом, ему приснилось, что отец хочет его зарезать большим ножом, которым в лавке режут мармелад и хлеб. Сон запомнился, глубоко засел в памяти. Но сын больше боялся самого себя. Матери он тоже не любил, но не смог бы причинить ей никакого зла, никогда не поднял бы на нее руку. Но отец! В голове мелькала какая-то неясная картина, она преследовала его и внезапно снова возникла перед ним, когда отец ткнул его костлявым кулаком, ухмыляясь ему в глаза… Лужа крови, в этой луже — рука, и в ней черная еврейская шляпа. И все. Однако молодой Зембал понимал, что это не конец, а лишь начало долгих мук. После этого он снова попадет в тюрьму. И снова карболовая вонь из унитаза в углу, голод, тычки надзирателей и их рявканье в длинных галереях с проволочными сетками, и снова карцер, хлеб да вода — за громко сказанное слово, за косой взгляд, за лежание на соломенном тюфяке, за курение в воняющем карболкой углу, за попытку выглянуть в окно, Даже за шумное дыхание…

Старому Зембалу доставляло удовольствие смотреть на опущенную голову сына. Тогда он забывал, что сын — неудачник, что он сидит на его шее, а ведь это уже взрослый человек, у него должны быть жена и дети, свой дом с вывеской над входом, размалеванной в шесть цветов. И тогда старик Зембал даже понимал сына, вот и сейчас взгляд его на минуту смягчился. Он порывисто встал, подошел к дивану и положил на валик черную шляпу. Потом удалился в лавку и, повозившись там, вернулся с бутылкой. Швырнув сыну, словно собаке, десяток дешевых сигарет, Зембал сказал:

— Держи! И уважай отца! — Потом достал две рюмки из буфета, налил, поставил на стол и, показав на одну, произнес: — Можешь.

И ничего другого сказать нельзя: пусть сын ни на миг не смеет забыть, что живет здесь из милости, и эту милость, как и все остальное в этом доме, он получает от старого Зембала.

Они выпили, каждый сам по себе, словно собаки, грызущие каждая свою кость в разных углах. Зембалка никогда не была посредницей между отцом и сыном. К тому же она от души ненавидела водку и, за исключением незначительных мелочей, всегда и во всем мудро соглашалась со своим мужем. Даже если дело касалось сына.

— Ну и воняет! — сказала она, закупоривая бутылку.

Старый Зембал не пил. А младший Зембал и запил бы, да не на что было. Входить в лавку он не смел: там хранилась выручка, крепкие напитки и табак, и в первую же ночь, когда он вернулся из тюрьмы, отец перенес свою постель в кухню на диван, даже во сне охраняя от сына свое добро. С тех пор старик спал только в кухне.

Вдруг старый Зембал отрывисто засмеялся, словно пролаял. Ему пришло в голову нечто забавное. Жена и сын с любопытством взглянули на него, но Зембал не любил делиться своими мыслями. Пришлось удовлетвориться видом его ухмыляющегося желтого лица.

Старик вспомнил Махоня и Швару, как эти ловкачи дали ему от ворот поворот и какую он от этого получил выгоду: он увидал «аллеи» Лукана, семьсот восемьдесят девять деревьев — целое состояние, которое поставит его на ноги. Можно будет сломать заднюю половину дома, новую сложить из обожженного кирпича и вернуть сыну солидное положение в обществе. Государственная служба — дело подходящее! Тогда уж не назовешь его преступником и он, Зембал, еще порадуется на негодяя. И как это его угораздило полезть на пятнадцатилетнюю? Таким позором покрыть родительскую голову! Стоит Зембалу вспомнить об этом — и он готов зарезать сына, как теленка, тем самым ножом, которым он режет мармелад и хлеб.

Но, кажется, этот распутник раскаялся в своем грехе, и пора бы подумать о прощении. Да и какой он мошенник? Людей не грабит, как Махонь или Швара, а просто гнусный негодяй. Вот станет дорожным обходчиком, будет отца слушаться, и тогда он, старый Зембал, простит его. Но до той поры нельзя спускать ему ни вот столечко! Пусть, пусть знает! А может, налить ему вторую рюмку, этому паршивцу? Нет, ничего он ему не нальет, пусть знает. А вот себе нальет…

И он налил, приказав затем жене:

— Убери! Чтоб не воняла!

Жена унесла бутылку и не вернулась, — прозвенел колокольчик, какой-то мальчишка спросил дрожжей на пятьдесят геллеров.