Избранное

Прямо перед лавкой Персида перешла улицу, чтобы повернуть за угол. В этот момент глаза у нее заволокло туманом, и она почувствовала что-то вроде легкой тошноты. Ей было стыдно, стыдно-престыдно. Казалось, ее собственные глаза видят, как вся кровь бросилась ей в лицо.

Нацл в это время рубил бычью ногу, но когда Персида появилась на улице, а потом свернула прямо к лавке, взгляд его стал растерянным и топор в руке дрогнул. Хубэроайя поднялась со своего места и даже подошла к двери. Служанка, которая явилась с корзинкой за мясом, тоже удивилась, а на другом углу, на противоположной стороне улицы, разинув рот, застыл какой-то старик.

Персида шла словно сквозь полыхающее пламя. Трикэ же в двух шагах от нее шел совершенно спокойно, подняв голову.

— Трикэ! — попросила она, когда они миновали мясную лавку. — Иди побыстрее, не оставляй меня одну.

— Красивая, змея! — произнесла Хубэроайя. — Чья же это будет? Мне кажется, что я ее где-то видела.

Нацл пожал плечами. Что и говорить, он-то знал, где он видел девушку, но вот чья она, этого он не знал.

— Она из монастыря, — отозвалась служанка. — Наверно, в окошко ее и видали.

Щеки Нацла, и так румяные, покраснели словно пионы.

— Нет, — возразила Хубэроайя, — окна там не открываются.

— Вы видели? — воскликнул господин Береки, старичок с противоположного угла, который успел перейти улицу и теперь стоял перед входом в лавку.

— Чья она?

— И вы еще спрашиваете? Да она вылитая мать!

— Правда, правда! Это дочка Мары! — проговорила Хубэроайя сначала удивленно, а потом разочарованно.

Ей хотелось сказать: «Какая жалость!», но она промолчала. Она даже слегка растрогалась при мысли, какое это все-таки несчастье: быть такой красивой и свежей и быть дочерью Мары, торговки и арендаторши моста.

Совсем по-другому подумалось об этом сыну. Сначала и он был поражен, но потом ему захотелось забросить топор куда подальше, оставить лавку на попечение матери, а самому бежать за дочерью Мары и свернуть шею любому человеку, если он осмелится к ней приблизиться.

Но в этом не было необходимости, потому что Персида была не одна и молодой человек, шагавший с ней рядом, прекрасно все видел и при необходимости сам бы сумел свернуть шею кому угодно.

Одного только никак не мог взять в толк Трикэ: почему женщины, мимо которых они проходили, все без исключения, даже самые маленькие девочки, искоса смотрели на его сестру, а потом поворачивали головы и смотрели еще и в спину.

Зато все это прекрасно понимала его мать, которая так и горела нетерпением отправиться завтра вместе с дочерью в церковь, а после обеда прогуляться по Липове или, ей пришла в голову блестящая мысль, проводить Трикэ в Арад и погостить там день-другой у Клаича.

Что поделать! Тяжкое это дело, иметь дочь на выданье, особенно если целый день торчишь на мосту и собираешь для нее же крейцеры. Девушки хотят, чтобы их выводили на люди, чтобы они были на виду, чтобы шла о них молва, чтобы можно было поймать свое счастье. И Мара как будто чувствовала, что здесь, где Персида выросла, где все знают ее с пеленок, здесь-то ей своего счастья и не сыскать.

Но девушка пришла домой, и мать уже не знала, что и думать.

Все было совсем не так, как ей представлялось.

Персида радовалась, что она снова дома, была ласкова, но не заметила никаких перемен в доме и вокруг него.

Напрасны были траты, напрасны усилия и хлопоты, потому что Персида как будто только и видела что развалившийся сарай да навоз на дворе, а на прибранный, аккуратно огороженный двор, на только что побеленные стены даже и не взглянула. Когда же Персида вошла в дом и увидела мебель, купленную только из любви к ней на скопленные с таким трудом деньги, она только нос сморщила, как будто ее это и не касалось.

Еще больше она скривилась, когда Мара заговорила о церкви.

— Господи! — воскликнула она. — Да что нам делать в церкви?

Сердце Мары словно сдавили ледяные тиски.

В ее представлении воскресенья и праздники всегда были днями, когда люди ходят в церковь. А теперь, когда установились немецкие порядки, и подавно: с первым ударом колокола при входе в монастырь корзины нужно было убрать, палатки свернуть, площадь очистить. А с третьим ударом только тот, кто дышал на ладан, мог отсутствовать в церкви.

Что и говорить, Персида тоже пошла в церковь, но была она какая-то задумчивая и вела себя стесненно, словно чужая среди чужих, и все окружающие смотрели на нее как чужие, от чего у Мары вновь заледенело сердце и радость больше к ней не возвращалась.

Все угнетало ее, порождая нестерпимую мысль, что монахини переманили дочь на свою сторону.

А Персида испытывала непреодолимый страх перед людьми. Она видела, вернее чувствовала неуловимым чутьем, что люди, глядя на нее широко открытыми глазами, судят ее, и сердце ее сжималось, словно она стояла перед дверьми в лавку Хубэра. Ей было стыдно, как будто по лицу ее можно прочитать все, что с ней произошло, она боялась неведомо чего и не знала, как ей поступить, как держать себя, как нести голову и что делать с собственными руками.