Избранное

Навсегда врезались в мое сердце эти первые часы свободы. В солнечное сентябрьское утро мы шагали втроем, исполненные радостной тревоги, и были как дети. Словно ничто не обременяло наши души, ни сейчас, ни в прошлом, как у новорожденных, — так, наверное, чувствуют себя бойцы в азарте атаки: нам нечего было терять или оставлять позади. А где-то за ближним углом нас ждал необъятный пурпурный мир, широко распахнутый и добрый. Таким было состояние и моих спутников. Теперь я уверен в этом еще больше, потому что лучше знаю жизнь: в дни большого счастья, так же как и больших несчастий, все мы становимся добрей и великодушней. Мелкие обывательские страсти предпочитают подернутые ряской воды благополучия, атмосферу устоявшихся будней.

На площади мы с трудом протиснулись сквозь толпу. Здесь собрался весь город. Люди шумели и терпеливо ждали, когда кто-нибудь появится на балконе общинного совета. Балкон пока был пуст, а за его стеклянной двустворчатой дверью мелькали чьи-то фигуры. Нигде не было видно ни одного полицейского и ни одного военного. Перед входом в совет стояли трое вооруженных мужчин — один с карабином и двое с охотничьими ружьями и патронташами. Человек с карабином узнал Ваню и пропустил нас внутрь.

Наверху, в комнате с балконом, за письменным столом сидел прямой и строгий батя Иван. Вокруг него толпились десятка полтора мужчин и женщин. Батя Иван отвечал на вопросы, размахивал руками, куда-то звонил по телефону. Он отдавал распоряжения, и люди выходили группами их выполнять, уступая место вновь подошедшим. В одном углу непрерывно совещались четверо, батя Иван часто к ним подходил и склонялся над их сближенными головами. Он был в рубашке с закатанными рукавами. Шея его горела. Одна штанина сзади застряла в ботинке.

Наконец он заметил нас.

— А, вот кстати, — сказал он. — Пойдете принимать второй участок. Вот с этим товарищем, он останется там за начальника… Возьмите по пистолету на всякий пожарный…

И он направился к балкону, чтобы оттуда произнести свою речь.

Каждому из нас выдали по итальянскому пистолету «берретта», по бухалу, которое вряд ли согласилось бы пальнуть, показали, как он заряжается и как из него стреляют, и мы пошли устанавливать власть в городе. Оказалось, это дело нетрудное. В участке нас встретил усатый, желто-зеленый от страха вахмистр и, щелкнув каблуками, не отнимая руки от козырька, доложил, что все в полном порядке: утром начальник участка сам себя арестовал и теперь сидит в камере, полицейские все налицо — разоружены и собраны в спальном помещении, конский состав — на коновязях. Как о чрезвычайном происшествии нам было сообщено, что у одной кобылы стерта холка и что виновник получил три наряда вне очереди…

Больше здесь нечего было делать. Мы оставили новоиспеченного начальника командовать, а сами поспешили обратно в общину, чтобы получить более серьезное задание.

Так мы трое в первый же день образовали нечто вроде оперативной группы для чрезвычайных поручений. Вечером мы с Данаилом послали по телеграмме в Софию своим домашним, известив их, что мы живы и здоровы и задержимся еще на несколько дней. Батя Иван нас не отпускал. Да и неудобно было ехать на готовое туда, где дело уже сделано.

3

Разумеется, не все проходило так гладко, как в конном полицейском участке, но оставим в стороне перипетии нашей деятельности в городе С. Скажу только, что она была очень разнообразной — начиная с арестов активных местных фашистов и кончая изъятием у богачей запасов подсолнечного масла, брынзы, копченых свиных окороков и другой снеди, которую не успели вывезти немцы. Мы грузили эту провизию на машину с помощью самих собственников, позабывших заявить о ней властям, и везли на общественный склад, чтобы и народ отведал скоромного. Кроме того, однажды нас послали с большой группой обыскивать транзитный поезд, в другой раз — провести собрание с гимназистами. Одним словом, в те несколько дней мы были «на подхвате» у нашей революции, и гордости нашей не было предела.

Вечером мы возвращались на Ванину голубятню. Ваня выставляла нас в коридорчик, и мы ждали в темноте, пока она не скажет, что улеглась. Та же процедура повторялась утром. Что до нас, то мы вовсе не раздевались на ночь, ложились как были — в рубашках и брюках — и укрывались пальто. Но до того обычно мы втроем сидели и разговаривали, перебирая впечатления от прошедшего дня. В сущности, разговаривали больше мы с Ваней. Данаил, усевшись на столике, что-то набрасывал в своем альбомчике, с которым никогда не расставался, и только время от времени вставлял несколько слов. Иногда его карандаш продолжал машинально наносить линии на бумагу, в то время как глаза надолго задерживались на Ване, и значение этих взглядов понять было не трудно. Или он подпирал лоб рукой, делая вид, что углубился в рисование, а сам наблюдал за ней сквозь пальцы, забыв, что в комнате есть и третий человек…