Избранное

Он взял ее руку, впервые за все время их знакомства, и удивился: рука была очень легкая. И очень маленькая. Он посмотрел на ладонь, она была совсем детская, без глубоких складок. Явственно выделялись только три линии. Ему захотелось дотронуться этими линиями до своего лица, но было стыдно. Секунды торопили его. Он заглянул ей в глаза, и ему стало грустно: что, если он больше ее не увидит? «Глупости», — подумал он и, чтобы не оробеть, рассмеялся.

— Так до завтра…

И поцеловал ее ладонь. Поцеловал ладонь с этими тремя линиями и словно поцеловал всю ее жизнь. Эти три линии — судьба, как говорят цыганки. Ладонь была очень теплая, он почувствовал, как она дрожит. И вышел.

Он сел на велосипед и поехал на улицу Унирий. Там, у дома номер семь, остановился. Его дожидался человек. В подъезде он сменил свой ранец на другой и поехал к мосту. Все шло превосходно. В ранце за спиной лежала мина, она казалась ему легкой. Он и не думал о мине. Насвистывая, он лениво, как на прогулке, нажимал на педали. И вспомнил о ней. Однажды зимой они катались на велосипедах, и по дороге, за мостом, их застиг снегопад. Хлопья падали большие, белые, пушистые. Они медленно ехали рядом сквозь белую тучу снега. Снег садился им на спину, на велосипеды, облеплял руки. Таяли только хлопья, падавшие на их раскрасневшиеся от быстрой езды лица. Он иногда открывал рот, чтобы хлопья попадали на язык, и она, глядя на него, помирала со смеху. Когда они подъехали к мосту, то были похожи на дедов-морозов. Только лица оставались чистыми от снега. В тот день он словно заново влюбился в нее из-за этого снега. Тяжелые хлопья все падали, а они ехали на велосипедах близко-близко друг к другу и смеялись. И говорили о Сахаре. У нее была классная работа по географии, и она ничего не написала, потому что ей не нравилась тема. Ей становилось грустно, даже если она только смотрела на Сахару на карте. И когда им дали эту тему, она не могла писать про бескрайние пески, скудную природу, отсутствие зелени — признака жизни на земле. Не могла писать хорошо, на высший балл, о том, чего не любила. Сахара для нее просто не существовала, зачем еще что-то учить о Сахаре, это пустыня, без жизни, без людей, без растений… Нет воды — и поэтому все бесплодно. Тщетно он пытался объяснить ей, что Сахара — это лишь временно покинутая человеком область. Возможно, Сахара некогда стала пустыней по каким-то причинам. Но вода там есть, и он даже где-то читал, что существуют огромные моря под пустынями. Только человек должен извлечь на поверхность это скрытое богатство, привести его в движение, возродить растительность, воссоздать почву. «Все зависит от человека», — сказал он. Куда проникает человек, там вырастают леса, появляются птицы и всякие животные.

«Пустыня убивает», — сказала она.

«Пустынь, в сущности, нет, — ответил он, — они только на поверхности, и не навсегда… Земля полна воды, а вода всегда живая, как в сказке!»

Хлопья все падали, и она вдруг промолвила, что жалеет, что ничего не написала. Она не подумала, не могла себе представить, что человек в силах победить любую пустыню, любую Сахару, что африканские пески не вечны и вода может вернуть им жизнь.

«Я получу двойку», — сказала она.

«Тебе поставят двойку с плюсом, ведь ты ничего не написала», — ответил он.

«Бетховен, не смейся надо мной, а то я тебя стукну».

Он тогда расхохотался: ему очень захотелось, чтобы она его стукнула.

…На улицах не было ни души, будто по ним прошлась чума. Город казался мертвым. Лишь группы немцев торопливо сновали туда и сюда. Им уже некогда было разгуливать, как прежде. Границы города сузились, или, вернее, сузились границы времени. Фронт быстро приближался. Быть может, завтра утром румыны войдут в город. Поэтому немцам уже некогда было прогуливаться по улицам мерным шагом, спокойно покуривая. Теперь шаги их были неуклюжие, торопливые, неровные.

Поглядывая с велосипеда на немцев, он с удивлением отметил, что немцы вовсе не такие белокурые, как они сами утверждают.

Вот и лицей «Шинкай», где он прежде учился. Не останавливаясь, заметил всех, с кем должен был встретиться. Их было немного, но больше и не нужно. Идя прямо, по улице Эминеску, они придут к мосту раньше. Мост не очень большой, но хорошо бы его взорвать. Тогда немцы не уйдут из города, как из собственного дома, через широко распахнутые ворота. И поезд с пленными не будет отправлен. И у немцев станет одним днем меньше.