Избранное

— Другие в его годы, — говорила Лица, глядя на старуху, — шаг сделают и скорчат рожу — кости им насмерть свело, совсем стали никудышные. Он же, бывало, скачет на коне, как восемнадцатилетний. А работал, как двадцатилетний. Я, бывало, ему говорю: «Чего ты, тетенька, так избиваешься, богатства ты не скопишь, сыновей ты оженил, дочерей замуж выдал». — «У меня, тетенька, есть внуки». — «Так пускай, тетенька, отцы на них работают. Ты-то небось всю жизнь косу из рук не выпускал». — «Не выпускал, потому что, коли ее выпустишь, тут и смерть придет, схватит за горло». — «Все-то ты шутишь, тетенька, только ведь человеку надо и отдохнуть, погреть на солнце косточки». — «В другой раз погрею, на том свете, а теперь некогда». — «Хватит работать, отец, хватит, родимый. Понимаешь: не для кого тебе работать». — «Для себя, тетенька, если не для кого другого. Человек, пока жив, должен сам себе налить суп в миску».

— Да помолчи ты, — рассердилась сухонькая старушка. — Все-то ты болтаешь, того и гляди язык отсохнет. Пустите еще по кругу бутыль, люди добрые, не то как бы цуйка в ней не прокисла. Так пусть господь бог его помянет, и, как говорится, живые с живыми, а мертвые с мертвыми.

Цыгане сгрудились у дома. Высокий пел в нос, да так громко, что все вокруг звенело:

Копит, копит весь свой век,
А когда уходит к богу,
Только гроб берет в дорогу.

Лица глядела на сухонькую бабку и поражалась, как та не падает. Она подумала, что бабка будто сухой лист и от нее веет смертью. Ноги-то у нее словно соломины.

— Как скелет, — сказала она Акилине. — Небось легка — хоть через дом перебрасывай. У нее в костях небось и мозга нет, а ноги-то, ноги, как у мертвеца.

— Замолчи, жирная! — набросилась на нее бабка. — Сама-то жирна, как свинья, ишь раздулась — будто целый день сиську изо рта не вынимаешь.

— Да уж не то что некоторые — целый день в наморднике!

Сухонькая беззубая старуха рассердилась и с проклятиями кинулась на Лицу. Их разнял Иту, сын Фештилы, и отругал: мол, дурехи, нашли где ругаться — во дворе у покойника. Тут Лица стала корить всех, кто был во дворе: родню, соседей, чужих, цыган.

— Постыдились бы, — говорила она. — Всю-то жизнь вы обкрадывали Николае, судачили о нем, драли с него шкуру, не давали ему кусок спокойно проглотить; а теперь спешите похвалить его да наложить лапу на все его имущество. Души у вас черные, не давали ему житья, а теперь не даете спокойно сойти в могилу, норовите обобрать. Налетели на дом, как вороны.

— Ладно, тетенька, ладно, и сама небось не святая.

— Да она напилась.

Посмеялись и перестали обращать на нее внимание. И Лица притихла. Она пошла домой и по дороге все рассказывала внучке, какой добрый человек был Николае. Внучка не верила, но слушала, склонивши голову.

— Всю жизнь свою он ходил за лошадью, потому что любил лошадей и берег их как зеницу ока. У него и теперь в конюшне стоит конь. Ночью он выводил его на пастбище. Не отдал в кооператив, и за это некоторые его бранили. А с него — как с гуся вода. Он ведь двух уже отдал. Этот-то двухлеток.

— Еще бы отдать! Дело-то стариковское, на работу пешком к черту на кулички не больно походишь.

— Да нет, просто он любил ездить верхом и купать коня.

— А я слышала, он спал не в доме с людьми, а на конюшне с лошадьми. Вроде как спятил в свои шестьдесят. И будто грудь у него была волосатая, как у черта.

— Тогда черту надо бы быть добрым человеком. У Николае сердце было добрее, чем у тебя, скаженной. — И она попыталась схватить внучку за волосы, но та увернулась и со смехом убежала. На дворе Николае все стихло, и Лица решила воротиться, чтобы доругать зятьев. Она увидела, что все собравшиеся пристально глядят в поле и будто прислушиваются к полуденной тишине. Только Пуричел Илие всхлипывает. Когда жена его позвала народ к воротам и все удостоверились своими глазами, что она не ошиблась, Пуричел с сыном схватили гроб, накинули на него покрывало, водрузили его на плечи и потащили в сад, прячась среди слив. Перекинув гроб через забор, отец с сыном бегом вернулись к дому. Крест остался стоять, прислоненный к забору. Потом кто-то вынул из него гвоздь и побежал, держа в руках две перекладины.

— Чего ж это он улыбается?

— Да он всегда такой — то ли радуется, то ли над другими смеется, не разберешь.

— Значит, черти не уволокли из-под мешков эту старую развалину. Да он у нас у всех еще на поминках кутью поест, а сам помереть и не подумает. Будто каждый день ел куличи, а не мамалыгу с луком.

— Должно быть, бог окосел!

— Куда там, он, должно, совсем ослеп, ничего не видит. Прибирает молодежь, цвет жизни, а сморчков не замечает.

— Смерть его позабыла.

Войдя во двор, Николае поздоровался, но не спросил, почему здесь собралось столько народу и отчего все так на него пялятся. Он прошел в конюшню и, улыбаясь, похлопал жеребца по крупу. Лица увязалась за ним.

— Они тебя ограбили, как разбойники с большой дороги.

— Да нет, просто взяли взаймы.

— Вот увидишь: ничего не вернут.

— И пускай, тетенька, ну и на здоровье.