Избранное

«Перестань курить, господин Костайке, я задыхаюсь от твоего дыма… Свобода для человека как воздух… Я не хочу… Напрасно, напрасно, господин Костайке… Знаешь, я сейчас тебя разглядела…»

Костайке был красивым, видным мужчиной. И только ей одной казался он разноглазым.

— Я знал, не одолеть мне тебя, а все равно выиграл. В чьих глазах, спросишь? Этих? Да, и их, потому что ты победила. Эти и не пытались тебя удержать. Нарочно швырнули на развилку мертвеца-приманку, как перчатку. Я рад, что гордыня привела тебя на злодейскую дорожку. Если начистоту, засомневался я в тебе поначалу, думал, сдрейфит, отступится от своего барышня. А победи я тебя — никакой победы в этом не было бы. Никто б меня тогда не пожалел. А так я вернул и Эмиля. Теперь он на моей стороне. Когда я расправлялся с воришками, которые кур таскали, я всегда был победителем, а он не уважал меня. Сын. Одержи я верх над тобой — тебя бы посчитали тронутой, а меня большим дерьмом, извиняюсь, конечно, за выражение. Но как побежденный я обрел человеческие черты. Поняла? И теперь наступил мой черед. На дворе ночь. Самое наиподходящее время взять над тобой верх. Никто про то и знать не будет. Но видимость соблюсти надо. В этом суть, и силен тот, кто умеет соблюсти видимость, ибо все понимают, что, какой бы она ни была ровной и гладкой, за ней всегда что-то кроется, и это внушает людям страх. Твоя взяла, все про то знают, а я пойду с доктором в корчму Стойковича, опрокину стаканчик с этими, а подаст нам его вдова, шуметь мы не будем, не подобает шуметь в доме покойника. Пересиленным признать себя я согласен, но с одним наиглавнейшим условием; о нем все будут знать да помалкивать. Иначе не жить мне, да и тебе тоже. Вставай, барышня, пошли, да извини, если был груб. Дай-ка я тебе помогу, — сказал он, беря ее под руку, и они вышли на школьный двор.

Стемнело. Анастасия вздохнула глубоко, всей грудью, потом вытянула руки вперед и взмахнула ими, будто крыльями, стараясь стряхнуть оцепенение. И вдруг сразу обессилела: что-то смутно тревожило ее, а что — не понять. В небе прошелестел аист, но ни его, ни его тени не было видно. Луна померкла. Темнота окутала предметы, сделала их неразличимыми. Накрыла мягкой тенью и аистов, и камни под ногами, и стены школы, и стены нужника, мимо которого они шли. Сердце Анастасии билось, как колокол, в ушах стоял звон. Рука Костайке цепко держала ее за плечо, а она думала про Катарину, про то, что вырвалась на волю, как птица из клетки. Было воскресенье. Полночь еще не настала. Они остановились. Катарина не была позором земли, она превратилась в прах, стала землей, самой дорогой землей…

И снова привиделось Анастасии, что она перешла Дунай с зелеными скользящими рыбами… Потом вода замерзла, и на льду повели хоровод невесты, а среди них и она, сама невеста, в фате, с венком на голове… и почувствовала она под ногами землю, всю землю…

«Откуда мне знать, что могло случиться, когда она пошла туда? Не так ли, уважаемые дамы и господа? — говорил себе Костайке. — Может, кто хотел подшутить над ней — выдернул из-под нее доску, она и провалилась… чтоб все посмеялись над ней, как смеялись над Стойковичем, пока не уделались… а потом и позабыли. Или, может, сама она оступилась. А ведь росточку была маленького… Кто знает? Кто видел? Ведь дело ночью было. Так что… так что… понимаете ли, уважаемые дамы и господа, яма-то очень глубокая, а она ведь маленького росточку была…»

Перевод Л. Долгошевой.

ОБОРОТЕНЬ

1

Ночь была нежная, точно огромный черный лепесток. И Тони не спал. «Темнота всегда чиста, — думал он. — Это и придает ночи изысканность. Белый цвет поглощает все цвета, и не знаешь, где начинается один и где кончается другой. Дневной свет всегда многолик. В горах он холодный и давящий, в степи — широкий, разливающийся и какой-то матовый. Потому-то так и трудно рисовать пейзаж, и особенно портрет», — думал Тони, повернувшись на бок, лицом к окошку, и дожидаясь неуверенной, медлительной зари. Свет извне, час появления света извне, совпадает с часом внутреннего просветления в человеке и сливается с ним. Какой свет дадут они вместе? Это выходило за пределы вдохновения, которое владеет кистью живописца. Но черный цвет всегда определенен, даже когда блестит. Он выделяется, он конкретен, у него есть контур. А дневной свет часто бывает неуловимым. Точно Курт. Не знаешь, где он начинается и где кончается.