Избранное

Они летели высоко и были еще неблизко, но оттого, что стали видны, слышнее сделалась печаль в их тонких голосах.

Я глядел, как подрагивал неплотный треугольник, как почти незримо реяли крылья, и думал, что, кроме тайны, с которой всегда улетают журавли, у этих есть и еще одна: отчего запоздали? До последнего дня ожидали, пока вернется пропавший? Или окрепнет ослабевший перед дальней дорогой?

Тетя Даша проговорила почему-то жалостно:

— Должно, последние...

Мальчишки наши вскочили:

— Журавли! Вон летят, во-он! Журавли!

— Им надо кричать: колесом дорога! — сказала тетя Даша. — Дорога колесом!

Мальчишки задирали головы и приставляли ко рту ладони:

— Колесом дорога-а!..

И маленькая агрономова дочка покачивалась на упругой соломе и махала ручкой:

— Колесом!.. Колесом...

Птицы пролетали чуть в стороне, над глубокой долиной как будто снизились, и острие подрагивающей стайки было теперь направлено на далекие пики снеговых гор.

— А почему надо так кричать? — спросил я у тети Даши.

— А чтоб они обратно вернулись. Такая примета. В старину говорили, непременно вернутся, если покричать...

Снова я лежал на соломе.

Странное все-таки время, осень!.. Покажется вдруг, что и листва опадает, и небо становится прозрачным лишь затем, чтобы ты, непонятно отчего, все задирал голову, все поглядывал вверх: а что там, выше улетевших бог знает как высоко журавлиных криков?

Я вдруг подумал, что журавли, должно быть, счастливы оттого, что их удел — возвращаться. Что журавлю до конца можно верить, будто он еще вернется и в тот раз, который на самом деле станет для него уже последним.

И еще они счастливы, может быть, оттого, что знают заранее, куда и каким путем полетят их птенцы, и знают, что им тоже предстоит всю жизнь возвращаться.

КРАСНЫЙ ПЕТУХ ПЛИМУТРОК

1

Летом Вальке Дементьеву жить стало совсем худо. То и в школе отдохнет, и бабушка Настя, бывало, придет, поможет ему братца нянчить. А теперь и школы нет, и бабушка ни за что во двор не заглянет, если мать или отец дома. Только изредка, когда Валька да Митя одни, тихонько прокрадется она задами, сядет в тени на скамеечке, положит на земле рядом маленький узелок.

Митю возьмет на руки, начнет тетешкать да вкусненько угощать, а Вальке скажет:

— Сбегай пока, детка, искупнись.

На речку Валька несется как на пожар. А там прыгнул два раза с кручи, маленько поплавал и не успел как следует песком на мокрой груди «орла» отпечатать — уже домой возвращаться.

Но ему еще надо добежать до большого болота, которое тянется за дамбой, нарвать там водяного перца — перец этот Валька сушит и сдает в аптеку...

В прошлом году все лето проходил с облупленным носом, мать говорила, что от сырости за ним верба на два метра выросла, а нынче о том, чтобы полчасика поваляться с дружками на берегу, он даже и не мечтал — некогда.

Да что прошлое поминать: раньше Вальку и пальцем никто не трогал, а теперь то мать ему всыплет, а то отец ремень снимет и давай.

Вздохнул Валька, приспустил трусы и, выгибаясь, попробовал посмотреть себе пониже спины.

Густой, почти до черноты загар обрывала красная каемка от резинки, а дальше все оставалось белым, как и зимой, и он еще сильней вытянул шею, скосил глаза и теперь увидел край сизого пятна.

Сидевший в пыли Митрошка заторопился, становясь на четвереньки, приподнял зад и быстро пополз, вытягивая голову, словно черепаха, и с любопытством глядя на него снизу вверх.

Он упрекнул его:

— Ты понял — из-за тебя. Папка: а! — на-на Валю... А! — на-на...

Митрошка снова сел, задрал измазанную мордаху, миролюбиво проворковал:

— Клгы-клгы!

Валька постарался придать своему голосу побольше обиды:

— Конечно, тебе — кылгы! А мне знаешь как было больно?

Митрошка опять радостно запнулся языком:

— Клгы!

Пыль под ним сначала намокла, потом черный островок около трусов разом затопило, хлынуло шире. Валька снова вздохнул и покачал головой:

— Это где ж на тебя настачиться — последние сухие штаны!

И тут он увидел, как на ногу братцу села маленькая злая оса. Подергивая полосатым своим животом, она быстро поползла по лодыжке, а Митрошка тут же погнался за ней рукой, попробовал поймать, да только и раз и другой рыжая оса проскользнула у него между пальцами.

Валька даже не крикнул, а сдавленным горлом прошипел:

— Нельзя, Митечка!..

Схватил братца за руки, а осу хотел сбить щелчком, но малыш, наверно, подумал, что они играются — засмеялся, задергался, вырвал из Валькиных пальцев одну ладошку, накрыл осу растопыренной пятерней и тут же вдруг вскрикнул так пронзительно, что у Вальки по спине пробежали мурашки.

Он отшвырнул мятую осу, вытащил у братца из ноги еле заметное жало с белым, оторвавшимся от полосатого живота кусочком — а тот все только беззвучно закатывался, и, казалось, нельзя было дождаться, кода он снова и закричит и задышит.

— Больно, Митечка? Больно? Ах ты ж, такая оса!

Валька кинулся, раздавил осу пяткой, потом присел перед братцем, отер ему вокруг посиневшего рта горькие слезы, и тот только теперь наконец снова залился в голос, да так жалостно, что Вальке самому невольно захотелось заплакать.