Избранное

Бурундучок становился на все четыре лапки, юрко бежал по столу, ловко поворачиваясь среди неубранной посуды, потом прыгал на скамейку, с нее — на земляной пол. Мигом взлетал он на поленницу, где только что сидел перед этим, и тут же пропадал внизу за дровами.

Не было его одну-две минуты, а потом он появлялся снова. Сидел на задних лапках, держа передние на весу, с любопытством смотрел на повариху, потом все повторялось сначала.

Ребята у входа добродушно посмеивались:

— Вот трудяга!

— А сладкая у него работенка, а?.. Сахар таскать.

Рабочий Семенов, длинный, сутуловатый парень с большими оттопыренными ушами, громко удивлялся:

— Ну, куда ему столько? От жадюга!.. Нет, ты смотри, смотри, к какой краюхе примеривается!

Семенова почему-то в отряде недолюбливали и теперь, когда начинали разыгрывать, называли только по фамилии:

— А если у него семья большая, Семенов!

— Или друзей много.

— А может, это приходит каждый раз другой зверь? Одни хорошенько запасется, другому скажет. Тот разживется, потом — третьему.

Семенов убежденно говорил:

— Не-е!.. Я его насквозь вижу — один и тот. Видишь, хвостик у него на конце — как надорван чуток. Ну, куда ему, побирушке, столько? От жадюга!

Если Федор Степаныч был в это время где-либо неподалеку, он обязательно выговаривал Семенову:

— «Побиру-уша»!.. Зачем так? Просто трудолюбивый зверек, не то что... Для него это такая же работа, как орешки в лесу собирать.

Семенов кривился, говорил почему-то зло:

— Рассказывай!

Вообще-то он какой-то странный был, этот Семенов. После обеда все уходят на делянку, а его от палатки не оторвешь.

— Сейчас, — говорит, — сейчас, ну, подожди! Неужели он и еще вернется? Идет, гля-янь!

Он оборачивался и с каким-то мучительным недоумением в белых глазах вскрикивал:

— Седьмой раз идет, ты гляди, — ну, куда ему!

Вечером, когда мы уже лежали в спальных мешках, кто-либо обязательно говорил:

— Да, Семенов, а сколько сегодня бурундук всякого добра перенес?

И Семенов живо откликался:

— А чего ржать? Одного рафинада пять кусков. Да три сухаря.

— Повариха еще рису на стол ему сыпала, а ты и не заметил...

Спальный мешок Семенова шуршал в темноте, голос менялся — он всякий раз вскидывался:

— Я — не заметил?!

Однажды перед обедом я подходил к столовой и еще издали услышал говор и смех. Ребята в палатке сгрудились вокруг стола, что-то разглядывали. Громче других звучал голос Семенова, и в нем слышалось сейчас то ли торжество, то ли превосходство:

— Всю неделю приглядывался, а он — как сквозь землю! А потом гляжу — юрк! Небольшой пенек рядом с палаткой в траве, под ним он и приспособился...

Федор Степанович сказал сердито:

— Увидел, и ладно. Забирать зачем? Подчистую выгреб!

Семенов дурашливо подмигнул:

— Интересно же!

Я приподнялся на цыпочках, заглянул в середину. На столе была насыпана горка из сахара и сухарей вперемешку с вермишелью, да пшеном, да сушеными вишнями.

Рядом продолжали удивляться:

— Надо — целый склад!

— И чего только нету...

— Тут даже конфета в бумажке есть, — сказал Семенов, как будто хвастая. — Где, интересно, взял?

— Ну, теперь-то ты, Семенов, все до точности подсчитаешь, чего тут сколько...

Марья Даниловна, которая, пригорюнившись, стояла около стола, покачала головой, сказала жалостно:

— Как же он теперь, Кузьмич-то!.. Ах ты, разоритель, Семенов, ах, разоритель!

А ребята все шутили:

— Придется ему снова на подножный корм переходить!

— Оно конечно, после сахара не так легко!

Семенов, чувствовавший, видно, себя героем, с лихостью произнес:

— Перебьется!

В палатку вошел наш радист, сказал, что на базу требуют отчет по взрывным работам, и Федор Степанович распорядился:

— Пойдешь ты, Семенов, промнешься. А по дороге чуток подумаешь...

Семенов ушел.

Сахар, да сухари, да все остальное Марья Даниловна ссыпала со стола на картонку и положила ее на поленнице за печкой: пусть бурундучишка заберет все обратно.

За ужином все с надеждой поглядывали на горку дров, но зверек на своем обычном месте не появлялся. Федор Степаныч, первым вставший из-за стола, огорченно покачал головой и только рукой махнул.

Вечером, когда мы уже лежали в своих мешках, он разворчался. Ругал Семенова, который задержался на базе, — конечно, рад, лодырь, случаю побездельничать! Досадовал на себя: как чувствовал ведь, что тот может обидеть бурундучка — почему не предупредил?

Он ворчал долго, всем надоел, и Ваня Бусов, первый наш балагур, сказал ему наконец:

— Ну, хватит тебе, Степаныч! У нас вон тушенки сколько останется, не съедим. Спишем ящик — на всю зиму твоему Кузьмичу хватит...

Остальным лишь бы позубоскалить:

— Ага, только и ножик консервный надо ему оставить!

— Думаешь, так не разгрызет?

— Да зубы он конфетами городскими испортил... Избаловали мы его, точно.

Под эти шутки я и уснул.

А утром разбудил меня Федор Степанович:

— Пойдем, что покажу...

Я наскоро оделся и вслед за мастером вышел. В глаза мне ударил призрачный свет — в лагере лежал снег. Белым были покрыты и наши палатки, и кусты, и ближний перелесок, и покатые холмы, и горы вокруг. На синих зубьях гольцов стыла вдалеке желтая полоска зари.

Я, поеживаясь, сказал: