Избранное

— Идем… идем… а куда? — Голос его прерывался. — На всей земле нет для нас места… Где теперь можно прокормиться?.. Идем… идем, а горе и голод — вот они, рядом: человек дохнет, как скотина… Кто скажет, куда нам идти?..

— Все дело, сынок, в нас самих. Многие помирают, но ведь другие-то живут, а пока люди живут, и мы живы будем.

— Кто его знает? Такой беды не упомнят ни деды, ни прадеды наши! Дома мы хоть на своей земле копались: теперь все бросили, идем куда глаза глядят, а ведь нас ни много ни мало — пять ртов…

У старухи вдруг заблестели глаза.

— А что дома? Вон у дядюшки Бая какой был дом — из железного дерева, и то он его продал. Старый Тхиен весь свой рис съел, даже на семена не осталось. А дедушка Ты свои драгоценные доски с золотыми иероглифами снес на базар, так городские даже смотреть на них не стали. Куда уж тут нам с нашей хибарой и клочком земли, да еще у самого кладбища; что ни покойник — то у нас новый сосед! Вон в волости в каждом доме ткацкий станок, день и ночь стук, все в шелку ходили, дворы и дороги мостили кирпичом, а тоже покойникам счет позабыли, да еще сколько народу по миру пошло. А ведь не чета нашей деревне, где и земли-то своей ни у кого нет, и заработки — что поденщиной набатрачишь, тем и кормись. Я как вспомню старика Са, как он помер прямо на берегу пруда, у меня сердце разрывается. А ведь во всей нашей семье один ты теперь остался — кто на чужбине сгинул, кто дома преставился. Куда же идти, как не в город? Конечно, там тоже несладко, но, может, хоть внучонка сбережем; от него потом род наш снова поднимется, будет кому в мою память палочки благовонные возжечь…

Старуха горестно прищелкнула языком. Потом вдруг судорожно вздохнула раз-другой и разрыдалась. Теперь настала очередь сына удивляться. Он долго растерянно молчал. Затем сокрушенно покачал головой.

— Ох, неясное это дело, матушка! Вы же видели: народ валом валит, все… вроде той — с ребеночком. Наверное, всюду так! Где теперь сыщешь харчи и работу? Кому мы нужны, кто нас пожалеет? Кто спасет?

— На то есть владыка небесный! Никто не захочет спасти — он спасет. С небес виднее, что здесь, у людей, творится и кому что положено. Пока у нас с тобой руки-ноги есть, обязаны надеяться, что спасемся от этой напасти. Найдем работу — будем вдвоем работать. Мало будет работы — один пойдешь, а я стану траву да корешки собирать. Совсем невмоготу придется — пойдем милостыню просить: у человека душа добрая — кто подаст горсточку риса, кто ложку похлебки, — вот и выходим внучонка, а может, даже и девочек прокормим. А уж к четвертому месяцу весенний урожай поспеет[45]. Владыка небесный сподобит продержаться месяц-другой, а там и делу конец. Так-то! И нечего больше тревожиться… Будет весенний рис; еще два месяца… с небольшим… и будет весенний рис… Поспеет рис…

Урожай… Весенний рис. Зеленые поля пожелтеют. Колосья нальются тяжестью. Зазвенят серпы. Под грузом снопов заскрипят коромысла. Застучат цепы на токах. Ударят песты в наполненные зерном ступы… И снова зазвучат веселые голоса, песни и смех…

— Человек да не утратит надежды и веры! — тяжело дыша, снова заговорила старуха. — Я вот всегда вспоминаю твоего отца. Сколько прожила с ним, не помню, чтобы он пал духом или пожаловался. В тот год, когда прорвало плотину Донгзу, я как раз была тобой брюхата, а Чыонг, сестре твоей, седьмой год шел, вся семья на одном отце и держалась, а он, как назло, захворал. Полночь, его лихорадка трясет, а тут барабаны бьют сбор[46], и не успела я оглянуться, как он исчез из дому. Небо было черное, как тушь. Ливень — сплошная стена. Ветер с ног валил. А отец как был — без рубашки, даже без нона — пошел вместе со всеми на плотину. Работали и старые, и малые так, что дух некогда было перевести. Вода поднимается, и они плотину поднимают. Настоящая война. Сперва они вроде одолевали реку. Волостной начальник все кричал, торопил народ и солдат — а плотина прямо на глазах росла. И все-таки вода прорвалась, перехлестнула через верх. Разом все залило. Отец до дома вплавь добрался, скрепил досками нашу деревянную кровать, посадил на нее меня с дочкой и собаку, — так мы и спаслись; а кукурузу очищенную — целый кувшин в доме стоял — бросил. Потом поймал ствол банана и, держась за него, поплыл к общинному дому, а оттуда уже на лодках ездил с соседями выручать старика Хюйена, волостного начальника и дедушку Ба. Наводнение было очень сильное — два месяца вода не сходила. Риса почти не стало; во многих местах начался голод, и люди, как теперь, бросали свои дома и шли на заработки.

Слезы текли по ее щекам. Она утирала их подолом платья и продолжала рассказ, стараясь говорить спокойно: